Отношение к прошлому у народа Украины изменяется, детали уже не видны и не важны. Вместо недавнего культивирования страданий, раскаяний и виктимности прошлого возрождается его образ с однозначным распределением ролей жертв, героев и палачей. Действует принцип «если факты не соответствуют теории, тем хуже для фактов». Действительно, кто посмеет сказать, что Тарас Шевченко не боролся(бы) против Советской власти?
Украина не одинока в этом движении – на общеевропейском уровне формируется новая культура памяти, которая рассматривается как составляющая корпуса идентичностей новой национальной государственности. Политика памяти начинает выглядеть как средство непримиримого противостояния, результатом которого будет победа одной стороны и поражение другой. Игра с «нулевым результатом» в этом случае немыслима, а сам диалог между сторонами в целях нахождения интерпретаций прошлого, которые бы устраивали стороны, подаётся не иначе как предательство на войне, как измена собственному сообществу.
Сомнениям здесь не место, возникает специфическая система этических координат. Тема исторической правды начинает видеться исключительно инструментально – как средство пропаганды и идеологической войны, на фронты которой мобилизуются все граждане. Исходя из этого в ход идут любые средства – откровенная ложь, тенденциозный подбор фактов, недопущение любых альтернативных точек зрения, социальная травля и физическое насилие.
Память перестала быть фоновым феноменом сообщества в целом, она превращена в элемент государственной жизни, напрямую связанный с вопросами безопасности наций, государств, «демократии» как политического режима.
Язык примирения сменяется языком подозрительности и вражды – от соседей ожидают исключительно всевозможных неприятностей. Подходы к исторической памяти, которые создавались в Западной Европе послевоенного периода, вытесняются «восточноевропейскими» моделями восприятия прошлого, где собственная нация видится как абсолютная жертва, а ответственность за все зло несут одинаково «два тоталитаризма» ХХ века в лице фашизма и коммунизма.
Существенно, что именно государство становится той инстанцией, которая предписывает способ понимания прошлого – о «национальных героях» дозволено говорить лишь позитивно, любая иная информация о них получает статус клеветнической. Поэтому Тарас Шевченко может бороться с советской властью, а обладать недостатками – нет.
Поэтому, даже если в истории Второй мировой войны героическое часто переплетено с преступным, в случае СССР баланс теперь всегда в пользу преступного, а в остальных случаях – в пользу героического. Уже никто не говорит ни о прегрешениях режимов, которые существовали в междувоенный период. В новой ситуации недопустимо помнить, что некоторые из этих режимов и их политические деятели были союзниками Гитлера. В самой же Германии дискуссии о прошлом существенно изменились – аргументы историков, которые отказываются следовать националистической, аффирмативной перспективе, отметаются как служащие «интересам Путина».
Прежний нарратив Второй мировой (Великой Отечественной) войны принято критиковать за то, что он был построен на многих умолчаниях, память о ней была сдвинута в оптике идеологических конструктов, которые были демонтированы в конце ХХ века. Но нарратив, который формируется на наших глазах, так же далёк от исторической правды, в нем возникают новые умолчания и искажения.
С точки зрения политической целесообразности это выглядит как последовательная позиция строительства новых наций в новой исторической ситуации. И этим оправдывается вольное обращение с историей – «какая разница» на чем будут построены стены крепости национального государства, лишь бы они были крепки. Мало кто задумывается, что всё это разрушает сам дискурс исторической памяти, её рациональное основание. У людей создаётся восприятие политики памяти как политики произвола власти, не ограниченной никакими объективными обстоятельствами. С этой точки зрения нет никакой реальной истории, существующей самой по себе, а есть исключительно различные повествования (нарративы) о ней, создаваемые в тех или иных интересах.
Это подрывает онтологический статус исторической памяти в жизни народов, делает саму память как конструкт общественного сознания более эфемерной и не значимой с точки зрения реально существующего жизненного мира. Она соотносится лишь сама с собой и не имеет вне себя никакого смысла, кроме инструментального – удержания власти.
Историческая память это особый институт – часть культуры Модерна, составляющая той самой европейской цивилизации, о которой много лет пекутся гуманитарии и политики. Идея истории на протяжении последних столетий выполняла роль одного из оснований культурной идентичности и социальной интеграции. Погружаемые в беспамятство народы теряют исторические ориентиры, идея истории уступает более архаическим, иррациональным конструктам «народного духа» и «божественной воли». Процедуры мемофикации превращаются в простое карнавальное действо, заполняющее жизнь человека в пространстве абсурда.
Люди искренне верят в то, что они усвоили в ситуации нового конфликтогенного пространства памяти – это формирует их оптику восприятия происходящих событий и мотивирует их на конфликтные действия.
Кризис глобального миропорядка проявляет себя в тенденциях к воссозданию образа мира, состоящего из национально-государственных целостных и самодостаточных образований. Подобно тому, как ещё недавно решение всех социальных и политических проблем виделось на пути к единому открытому миру без государственных границ и закрытых культурных анклавов, обратное движение порождает спрос на представления о том, что все исторически существующие сообщества людей будут жить в собственных «аквариумах» с непроницаемыми стенками. Это хорошая иллюзия для компенсации страха, порождаемого крушением привычного мира, но она несбыточна, как всякая иллюзия.
