НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЬ ОБРАЗОВ БУДУЩЕГО И ОСОБЕННОСТИ СОВРЕМЕННОГО СОЦИАЛЬНОГО МЫШЛЕНИЯ

Угроза масштабной войны стала во многих обществах спусковым механизмом актуализации новых образов будущего. Все институты, которые удерживали мироустройство с середины ХХ века, переживают катастрофический кризис, частью которого выступает кризис видения общего будущего. В 2022-м году происходят немыслимые прежде события, заставляющие здесь-и-сейчас миллионы людей определяться к будущему и проблема образов будущего, которые при этом используются, становится предметом уже не только концептуально-теоретического, но и предметно-практического противостояния представителей разбуженных социальных стихий.

Выступавшие на Всемирном экономическом форуме «Формирование капитализма для всех заинтересованных сторон» в Давосе-2020 обозначили основные тренды для всего мира как новые технологии, борьбу с изменением климата, развитие бизнеса, рынок труда и урегулирование военных конфликтов. Форум прежде всего проявил, что изменилось видение концептуальных подходов к формированию экономической политики во многих странах, где происходит продолжительное замедление темпов роста – в Китае, Индии, Африке и Латинской Америке. Считалось, что для развивающихся стран в недавнем прошлом было готовое интеллектуальное решение, - так называемый Вашингтонский консенсус, предполагающий широкую стратегию макроэкономической стабилизации, приватизацию, дерегулирование и глобализацию. В последние годы многие эксперты высказывают противоречивые видения того, как именно сработала эта концепция, каковы её реальные результаты, а также какую перспективу этот консенсус открывает всему человечеству. Этот социальный концепт опирается на фундаментальный образ будущего как общества с рыночными механизмами саморегуляции и развития как основы процветания всего человечества. Это образ будущего, созданный в рамках модерного культурного уклада, его используют для достижения экономических и политических целей. И здесь не все хорошо. По факту в развивающихся странах вместо тенденций к процветанию экономики слабеют, катастрофически растет неравенство, усиливаются трудности среднего класса, резко падает социальная мобильность, процессы развития рычночной экономики разрушают системы социального обеспечения, ничего не порождая взамен.

На этом фоне в западной экономической мысли возникли два новых концептуальных видения, которые, возможно, могут прийти на смену Вашингтонскому консенсусу. Первое представляет собой негативную реакцию на неолиберальные подходы – согласно ему идея первенства рынков в развитии общества подвергается сомнению. С этой точки зрения необходимо увеличивать роль государства как регуляторного и перераспределительного механизма, который будет улучшать результаты действия рыночных механизмов для общества. Государство с этой точки зрения должно повышать минимальные зарплаты, следить за соблюдением антимонопольных правил, переаспределять доходы, компенсируя неравенства. Этот подход предполагает также проведение более активной бюджетной и монетарной политики в краткосрочной перспективе. Второй подход предполагает, что государственная политика должна быть направлена на развитие возможностей «малых дел» местного уровня. По сути это тот же рыночный подход.

Дихотомия государство – рынок оставляет за рамками внимания тот факт, что, когда слабы и государство, и рынок, политическая повестка с акцентом на усиление роли государства может оказаться нереалистичной. Так, проблема изменения климата порождает призывы к сокращению потребления углеводородов, но это противоречит жизненным интерсам населения стран, лишенных альтернативных энергоресурсов. Политику «малых дел» большинство развивающихся стран мира, которые находятся в состоянии хронических кризисов, не в состоянии реализовывать. Для этого необходимы ресурсы, повышение темпов экономического роста. Развитие как таковое не мыслится без этого базового условия.

Столкнувшись с ограниченностью такого образа будущего, часть развивающихся стран пытаются выработать свое видение будущего, взять свою историческую судьбу в свои руки. К примеру, Китай, обладая значительным интеллектуальным потенциалом, стоит перед проблемой изменения используемой экономической модели, которая обеспечит стимулирование роста экономики при гарантированном сохранении контроля за этим процессом со стороны КПК. В Индии формируется собственный интеллектуальный национализм, ставится задача развития собственного открытого и уверенного в себе интеллектуального потенциала.

Кризис образов будущего характерных для стран «первого мира» выразился в противоречивых выступлениях Греты Тумберг и Дональда Трмпа. Первая потребовала завершения углеводородной экономики, констатировала ухудшение ситуации с экологией, упрекнула США в том, что они вышли из Парижского соглашения о климате. «Дело в том, что выход США из Парижского соглашения по климату, похоже, возмущает и заставляет всех беспокоиться – и так и должно быть. Но также факт, что мы все находимся на грани нарушения обязательств, взятых вами после подписания Парижского соглашения, кажется, это даже в малейшей степени не беспокоит людей у власти.»[1.] Дональд Трамп же назвал глобальные изменения климата «выдумками ученых» и рассказал о своей работе над улучшениями в сфере занятости, о росте заработной платы в стране, о подъеме макропоказателей и фондового рынка. Он рекламировал американскую модель нового национального протекционизма, призвал к игнорированию «чрезмерного» активизма защитников окружающей среды, и напомнил, что предыдущие предупреждения о глобальном разрушении не осуществились. Противореча позиции Тумберг, он призвал использовать потенциал технологий и инноваций для решения мировых проблем. С этой точки зрения прорывы, вызванные динамикой рыночной экономики, способны решить любую проблему. «Сейчас не время для пессимизма. Сейчас время для оптимизма», — заявил он.

И Трамп и Тумберг говорили о будущем как о угрозе, с которой необходимо справиться во имя сохранения статус-кво. Будущее видится как множество разнообразных проблем, но не новых возможностей. По этой логике уже все возможное развитие состоялось и необходимо лишь бороться с угрозами сложившимся формам организации миропорядка, которые порождаются временем. Единственная альтернатива этому – регресс и упадок. Но такая позиция противоречит фундаментальной идее рыночного общества – прогрессизму.

Популярный историк и «знаток будущего» Юваль Ной Харари, утверждает, что мировой порядок «сейчас похож на дом, в котором все живут, но никто его не чинит. Он может продержаться еще несколько лет, но если мы продолжим в том же духе, то вернемся в «джунгли». [2.] С его точки зрения основные проблемы человечества это угроза ядерной войны, экологический коллапс и технологический прорыв, связанный с технологиями будущого. Новые технологии могут разбалансировать человеческое общество и изменить сам смысл человеческой жизни разными способами — от создания мирового бесполезного класса до возникновения колониализма данных и цифровой диктатуры. Его логика заключается в том, что потрясения на социальном и экономическом уровнях будут вызваны автоматизацией, которая уничтожит рабочие места, поэтому вместо борьбы с эксплуатацией в 21 веке люди будут бороться с «ненужностью». Харари утверждает, что «гораздо хуже быть ненужным, чем эксплуатируемым». Существующая система эксплуатации выглядит как меньшее зло перед новой угрозой возникновения «бесполезного класса». Следующей угрозой с его точки зрения стал искусственный интеллект, который принесёт богатство нескольким технологическим центрам, в то время как другие страны обанкротятся и превратятся в эксплуатируемые колонии данных. За этим последует расцвет цифровых диктатур, неустанно следящих за каждым и предугадывающих наши чувства, решения и способных принимать решения за нас. В результате этого люди потеряют контроль над собственными жизнями, перестанут окончательно понимать государственную политику и влиять на неё. Чтобы этого не произошло, считает Харари, необходимо выработать новое понимание реальности - преодолеть «философский кризис». Фактически он говорит о необходимости избавиться от неопределенности образа будущего, необходимости суметь осмыслить и концептуализировать свое новое положение. Это поможет научиться жить в новых социальных условиях, которые изменились под влиянием новых коммуникативных технологий. Как считает этот автор, если этого не произойдет человечество может стать жертвой популистских «наивных утопий» либо оказаться навсегда запертым в «новом аду» кибертоталитаризма.

Наконец, искусственный интеллект и биотехнологии пугают угрозами создания абсолютно новых, неорганических форм жизни. Эти формы могут возникнуть на основе уже не естественного отбора, как было прежде, а на основе разумного замысла. Это перспектива создания мира, в котором разумный замысел станет новой движущей силой эволюции. Здесь также возникает горизонт новых ошибок и связанных с ними угроз. В рамках такого видения будущего правительства и корпорации будут использовать технологии для усиления необходимых им человеческих навыков. В результате может возникнуть новая раса людей, которые будут лишены духовного начала, но при этом будут очень дисциплинированными, умными и поддающимися организации. Харари считает, что справиться с этими проблемами в формате политик отдельных стран невозможно. Он видит выход в синтезе глобализма и национализма. «Хороший националист 21 века должен быть и глобалистом. Глобализм — это не создание глобального правительства, отказ от всех народных традиций или открытие границ для бесконечных мигрантов. Глобализм — это подчинение некоторым глобальным правилам. Правилам, которые не отрицают уникальность каждого народа, а лишь регулируют отношения между ними.» [3.]

При этом Харари утверждает, что опасность войны значительно уменьшилась, поскольку в последние десятилетия человечество создало либеральный мировой порядок, основанный на правилах, которые позволили войти в «самую процветающую и мирную эпоху в человеческой истории.» Его антиутопические и эсхатологические картины будущего воспринимаются как новая утопия, в основе которой сохранение либерального мирового порядка. Однако события последнего времени заставили сомневаться в правомерности такого вывода, что ставит под сомнение всю стратегию построения образов будущего, которыми по сути пугает свою аудиторию. Харари, предлагая смириться с «меньшим злом» социальной несправедливости находит своих сторонников по большей мере среди тех, кто меньше страдает от последней.

С нашей точки зрения в образе возможного будущего, который представил Харари с целью повлиять на умы современников, можно увидеть лишь концептуальное обобщение тех художественных и научно-популярных образов будущего, которые достаточно долгое время транслируются в медиа-средах современного мира на протяжении последних десятилетий. В силу этого такие обобщения очень легко принимаются аудиторией – ведь она их знает, для нее эти образы выглядят как концептуальная «надстройка» над тем, что уже более-менее «известно» о будущем. Такой способ социального мышления исходит из того, что будущее нам в принципе может быть известно до того, как оно возникает – потому, что оно есть простое продолжение настоящего, доведение до наивысшей степени присущих ему черт. То есть будущего как новых форм организации жизни, решающих существующие проблемы нет – есть бесконечно длящееся настоящее. Тайны будущего нет.

Этот тип социального мышления представляет собой своеобразную форму социально-философского популизма, сопровождающего господствующий политический популизм, на котором выросли как минимум два современных поколения развитых стран, а также ориентированных на них сообществ стран периферии и полупериферии. Усвоенные через индустрию массовой культуры художественные образы антиутопий, пересказываются в нашем случае на языке квази-научного дискурса. Они детализируют основные компоненты сконструированного в массовом сознании угрожающего образа будущего, который прежде компенсировал неопределенность реального будущего в период стабильности «холодной войны» – противостояния различных социальных систем. Эти образы по своей социальной сути были инструментом управления социальными установками и представлениями масс посредством массовой культуры ХХ века с теми целями, которыми жило породившее их время. Они никогда не были отражением реального будущего – качественно иного состояния миропорядка и мироустройства, но были направлены на удержание того мира, который сложился в середине прошлого века. Сам тип социального мышления, в рамках которого созданы эти образы, не предполагает в принципе возможности качественно нового, неизвестного устройства человеческого общества – все известные до нас способы социальной жизни построены на одних и тех же принципах и вложены исторически друг в друга. Но реальное будущее начинается именно там, где возникает новое качество жизни общества и человека. Иначе разговор о будущем теряет смысл. Парадокс образов будущего состоит также и в том, что, не обладая способностью их конструировать, мы рискуем просто проглядеть реальное начало будущего, приняв качественно новые формы общественной жизни за реплики прежних и наоборот – увидеть старое как новое. И то и другое повлечет за собой известные практические последствия. Разрешение этого парадокса лежит не в плоскости умозрительного конструирования, это дело исторического творчества и мы должны быть к этому готовы в том числе и на уровне познавательных установок.

Возможно ли исследовать реальное будущее до начала его появления, насколько в принципе возможно заглянуть за горизонт истории до того, как корабль современности пройдёт до этого горизонта необходимый путь – вопрос отдельный и не имеющий отношения к самому желанию знать будущее (из чего бы оно ни исходило), благодаря которому процветает художественное творчество о нем. Но понимать характер и социальное содержание самих имеющихся конкретных образов и их потенциала относительно реального будущего имеет смысл. Во всяком случае, принимать эти образы «за чистую монету» следует с осторожностью – даже если они звучат из уст людей, с трибуны ООН и Давоса. Логичным будет рассмотреть место образов будущего в реальном настоящем, которое порождает реальное будущее.

Следует заметить, что в современной гуманитаристике как таковой изучение различного рода «образов» – «образа человека», «образа культуры», и т.д. получило весьма широкое распространение Это позволяет исследователю включить в ракурс своего рассмотрения не только то, что, собственно, представляет собой предмет изучения, но и то, как этот предмет видится в определенной социокультурной обстановке. С одной стороны, такая тенденция отражает стремление современной культуры к визуализации функционирующих в ней понятий, даже в тех областях, где традиционно господствовало слово. С другой стороны в этом проявляется необходимость оперирования не только знанием о предмете, получаемым в результате научного исследования, но и знанием о нем, которое формируется в коммуникативных средах разного рода, включающих носителей самого разного рода интересов и соответствующих им познавательных стратегий. В определенных же случаях обращение к образности проявялет лишь слабость собственно понятийного строя мышления автора.

Возможно также, что происходящее в культуре смещение акцентов от слова к визуальному образу представляет собой более фунадаментальный процесс – начало образования нового, синкретичного видения реальности, который приходит на место периоду, в котором доминировало разделение компонентов реальности. Опираясь на новые (киберкоммуникативные) средства представления знания, человечество нынче стремится к тому, чтобы перейти от исторически ставшей аналитической картины реальности (образованной в результате её усвоения в рамках предметов отдельных наук и искусств) , к новой синкретической картине мировидения, где мир представал бы сознанию в синтетическом изначальном единстве и органичной целостности. Целостность мира сегодня – абстрактная идея, к усвоению которой можно приходить, прилагая известные усилия и обладая соответствующими средствами в виде философии или религии. Возможно, образы будущего могут возникнуть в процессе перехода к новому синкретизму.

Кроме того, здесь проявляется также установка социального познания на феноменологический тезис о «самоочевидности сущего», согласно которого каждый предмет и процесс непосредственно раскрывает себя в некоторых явлениях жизненного мира, что сущность предмета мышления проявляет себя через его непосредственно, эмпирически данную видимость.

Одним из первых, кто стал использовать термин «образ будущего» в качестве самостоятельной категории называют нидерландского социолога Ф. Полака. В своей работе 1961 года «The Image of the Future» он определил «образ будущего» как позитивную модель ожидаемого будущего, проводя аналогии между образами будущего, существующими в нашем сознании, и образами искусства. Подчеркивая образный, а не рациональный характер представлений о будущем, он писал: «Искусство – высокочувствительный культурный барометр. Это не только индикатор настоящего, но и прогнозист будущего. Образ будущего, представляемый искусством, имеет решающее значение для понимания будущего развития культуры. На деле искусство и есть образ будущего» [4.] Образы будущего позволяют, по Полаку, зримо вообразить возможные перспективы, убедительность которых основывается на свободе фантазии в противовес рациональной ограниченности расчета.

Несмотря на то, что книга Полака осталась почти незамеченной современниками, сама идея выделения в настоящем состоянии культуры комплексных образов будущего нашла продолжение. Схожие с Полаком мысли о приоритете художественного представления будущего высказывал польский фантаст и ученый С. Лем, указывая это как «одну из наиболее значительных для научной фантастики тем». В книге «Фантастика и футурология» он пишет: «Научная фантастика в предложенном диапазоне проблем в состоянии создать сюжеты, подтверждающие определенные формы осуществления автоэволюции…если культура, сняв охрану с аксиологии и со входа в лабиринты произвольных трансформаций человека, позволит овладеть нами технологическим прогрессом…» [5.]

Для Полака, как и для Лемма важна корреляция существующего в сознании образа будущего и реального будущого, которое наступит. Этот же подход, подразумевающий, что «существующие в нашем сознании образы будущего способны оказывать активное воздействие на реальный ход событий», можно встретить в работах Р.Мертона [6.] современных исследованиях будущего (futures studies).

В рамках такого понимания умозрительные образы будущего в социальном конструктивизме способны не просто отражать мир, ожидать и выжидать (с опущенными руками и блуждающим спекулятивным взглядом) будущее (каким оно будет?), но созидать ближайшую и более отдаленную социальную среду и конструировать желаемое будущее; не столько жить настоящим, сколько жить, понимая различные варианты путей в будущее, имея различные образы будущего.

Следует заметить, что имеющиеся в медиймном употреблении «образы будущего» значимы для исследования социального настоящего вне зависимости от того, насколько удачным оказался его прогностический потенциал. Это понятие целесообразно использовать также для указания на обобщенную модель будущего, которая функционирует в конкретном обществе конкретного времени. В данном словосочетании «образ» обозначает не только и не столько художественный образ, закрепляющий воззрения на будущее в произведениях искусства, а скорее умозрительность и целостность представлений о будущем.

Мы «по умолчанию» подразумеваем, что образ будущего – это сделанное на определенной корректной методологической базе обобщение, которое производит исследователь, тем или иным способом выделяющий усредненные ожидания отдельных социальных групп, общества в целом, в конкретной исторической и социокультурной ситуации. То есть образ будущего понимается как «желаемое» будущее, своеобразный «заказ» на него исходя их ожиданий от предпринимаемых в текущей ситуации усилий.

Ожидания, в свою очередь, выглядят как мыслительная проекция их интересов, которые уже сформировались в конкретных социальных условиях. Именно эти (а не какие-то иные) социальные условия заставляют смотреть в будущее, стремясь удовлетворить эти конкретные интересы.

В рамках научного мировоззрения считается непринятым полагать, что возможны образы будущего, созданные иным путем – например, путем религиозного откровения. Последнее также часто понимается как обобощение, только сделанное не путем рационально-критического осмысления имеющихся знаний или художественного обобщения, но полученное в результате некоторого мыслительного акта, имеющего индивидуальную психологическую природу.

Понятие «образ будущого» соотносимо также с теорией возможных миров, которая сегодня активно развивается в области семантики и модальной логики. Семантика возможных миров строится на идеях Г.В. Лейбница о бесконечном множестве вариантов возможных миров, содержащихся в божественном разуме, и И. Канта о релятивизме возможного по отношению к действительному. С этой точки зрения образы будущего, функционирующие в обществе, отражают выбор миров, возможность которых представляется предпочтительной автору с точки зрения его как представителя некоторой референтной группы, сообщества носителей определенного социального интереса. Семантика возможных миров, утверждающая ограниченность множества миров контекстом речевого акта, может быть рассмотрена как частный случай общекультурного выбора привилегированных возможностей, отражающегося в образах будущего.

В этом случае ведущую роль выполняет доминирующая этическая ориентация, установка, с которой автор пытается отнестись к проблеме будущего. Так, «этическая ориентация» становится предпосылкой возникновения образов будущего как шага к осуществлению добра и справедливости, «эстетическая ориентация» порождает образы будущего как осуществление идеалов «гармонии» и «прекрасного», «прагматическая ориентация» мыслящего разума порождает образы «эффективного» будущего как разрешения текущих проблем с пользой если не для всего общества, то для подавляющей его части. Возможна также «творческая» этическая ориентация, становящаяся предпосылкой образов будущего, в которых оно видится воплощающим творческий потенциал человеческой природы, который формировался исторически в мировой истории, как преодоление качественных ограничений, свойственных человеческой природе в ее изначальном виде.

Можно найти определенные параллели между понятиями «образ будущего» и «социальное воображаемое» К. Касториадиса. Последнее не есть образ чего-то существующего, а представляет собой «необусловленное творчество» в социально-исторической области [7.] Образ будущего видится по аналогии с «социальным воображаемым» как отражение социальных устремлений, надежд или страхов перед будущим, как интуиция социальных возможностей. Однако здесь следует иметь в виду, что Касториадис связывает свое «социальное воображаемое» с особенностями человеческой психики (автономизация субъекта), а не со спецификой общества. По его мнению, «социальное воображаемое» – это среднее между свободой индивидуальной фантазии и репрессивным нормированием ее со стороны социума. Поэтому смысл употреблять понятие «образ будущего» для обозначения определенных позиций во взглядах на будущее, характерных для конкретных социальных групп.

Таким образом, понятие «образ будущего» можно понимать как относительно целостную картину будущего, которая вырабатывается в определенное время в определенных социальных условиях, с необходимостью предполагающих выработки такого образа как компонента общественной жизни. Они формируются на базе тех мыслей и чувств, которые вызывает будущее в группах современников и определяется типом социального мышления, которые им свойствены. В отличие от конкретных прогнозов, например, в области развития науки или политики, комплексные социальные прогнозы практически никогда не оправдываются. Это свидетельствует о возможности рационального расчета отдельных тенденций в процессе развития человечества, но невозможности создания на научной основе целостной перспективной картины мира. Поэтому в нашем определении «образ будущего» – это элемент социальной реальности, необходимый элемент настоящего, который выражает видение данным социумом темпорального горизонта социальных возможностей.

Образ будущего интересен не тем, что в какой-то степени предвосхищает или направляет собственно само будущее, а тем, что он характеризует настоящее, в котором функционирует. Это зеркало, в которое смотрится настоящее и видит в нем собственные черты. Достаточно подробно связь картин будущего с социокультурным контекстом их возникновения прослежена в исследованиях утопического нарратива. Из нее следует и интересующая нас обратная взаимосвязь – образ будущего как некий социальный проект, ожидание желательной или нежелательной, но вероятной перспективы, может служить одним из существенных параметров для характеристики порождающей его социальной реальности, проявленной в политическом и общесоциальным дискурсах. Образ будущего выступает также средством культурной гегемонии в сфере общественной идеологии. Анализ конкретного образа будущего является, по сути, анализом акта конкретного социального действия – акта социального конструирования, включающего этот образ как внутреннюю форму изменения тех социальных условий, на которые направлен этот акт. В то же время такой анализ как процесс представляет собой осмысление (наделение смыслом) конкретного социального выбора, предпочтений конкретной социокультурной среды в пользу того или иного возможного мира. При этом соответствует этот выбор реальным, жизненным интересам тех, кто его осуществляет, или нет – вопрос отдельный, связанный с уровнем и характером самосознания и рациональности, присущей конкретному актору как агенту социального действия.

Способность соотносить имеющиеся в медийном обороте образы будущего со своими жизненными интересами, со своими реальными жизненными потребностями, определяет степень того, насколько носители этой способности в принципе подвержены манипуляции. С другой стороны, способность к выработке такого образа в соответствии со своими интересами определяет способность как к их более глубокому осмыслению, так и к выработке на этой основе собственной социальной позиции. Последнее выступает необходимым условием деятельности по практическому достижению социальных изменений в соответствии со своими интересами – созданию собственного реального будущего. Отсюда следует, что наличие образа будущего – необходимое условие для политически эффективной деятельности в собственных интересах, а не в интересах других общественных групп. К сожалению, ближайшая история постсоветских обществ наполнена примерами обратного.

Современные альтернативные образы будущего одинаково устрашающи – представляется, что было бы одинаково неуютно жить как в мире «государств-акул», так и в мире «глобального экототалитаризма». Они актуализиоованы в массовом сознании поскольку отражают уровень социального неравенства как неизбежную и законченую форму социальной организации на ближайшее будущее, тем самым консервируя породивший их социальный мир. Это образы выражают доведённую до крайности социальную реальность ХХ века, все исторические коллизии которого вынуждали капитал к развитию конфликтующих эгоистичных национальных государств и столь же эгоистичных транснациональных корпораций. Такая альтернатива неизбежно порождает попытки выйти из замкнутого круга – но эти попытки могут быть разными. Религиозный экстремизм и этнонационализм также варианты ответа на проблему социального неравенства.

Наличие этих образов в сознании людей позволяет, с одной стороны манипулировать массами, а с другой – позволяет процветать популизму. Популизм всегда обещает сохранить тот мир, который исторически себя исчерпал. Наблюдая за теми, кто увлечён популистскими образами будущего, поневоле вспоминается фраза произнесённая в мае 2000 года Джорджем Соросом: «Музыка уже кончилась, а эти ещё танцуют».

Мир находится в точке создания условий, которые определят его новую судьбу. Разум для того и дан человеку, чтобы создавать действительно новые условия своего существования. Человеку присуща способность создавать новые миры, избавляться от проблем собственному существованию, а не лишь слепо жить, следуя логике сформированных ранее исторических обстоятельств. Но для этого необходимо адекватное понимание ситуации и воля к её изменению. Это формируется с объективной стороны изменением исторических условия, а с субъективной – развитием социально-философской и социологической мысли.

Альберт Энштейн как-то заметил, что самый большой кризис это кризис некомпенентости. Но меру собственно самой некомпетентности достаточно сложно установить. Еще Сократ заметил «я знаю, что ничего не знаю, но многие не знают и этого». Через много столетий Декарт сформулировал принцип «подвергай все сомнению». Следуя традиции европейского картезианства, необходимо поставить под сомнение весь имеющийся корпус социального знания и процедур социального мышления, связанный с решением конкретных социальных, политических, экономических и военных задач ХХ века и рассмотреть его с точки зрения новых вызовов.

Развитие процедур сбора информации – бигдата, развитие средств манипулирования большими массивами данных играет злую шутку с социальным мышлением, создавая иллюзию того, что социальные процессы и феномены доступны к познанию. Ставя «первичную» эмпирическую информацию в основу познания социальных процессов, скептически относясь к теоретическим моделям и дедуктивному методу получения знания, мы попадаем в ситуацию «знания ни о чем». Чем больше информации, тем меньше знания – заметил Бодрияр. Необходимо быть критичными прежде всего к себе и выявить то, чего мы не знаем о актуальных социальных процессах. Для этого нужно поставить под сомнение собственное видение социальной реальности возможно посмотрев на собственные взгляды и представления как такие, которые были выработаны в контексте той ближайшей истории, где они функционировали и задавшись вопросом о причинах того, почему они перестали быть эффективными. Необходимо увидеть движение социальных сил, осознав какие противоречия взорвали тот порядок, который еще недавно выглядел нерушимым. Не сделав этого, мы будем мыслить ситуацию таким образом, что кризис социального порядка требует лишь больших усилий для своего удержания.

Новый образ будущего как пространство социального смыслополагания может быть выработан на основе нового образа мышления, необходимость которого в последние десятилетия все больше осознается. В социальной философии и теоретической социологии наметился новый «онтологический поворот» - стремление мыслить реальность так, как она существует вне сложившихся способов социального мышления. В этом смысле попытки вернуться к прежним социальным концепциям, «очевидностям» массового сознания, пока выглядят скорее как реакция на изменившиеся условия, чем как устойчивые основания для разрешения сложившихся проблем и противоречий.

Проблема развития нового образа мышления выглядит так, что необходимо мыслить противоречие – уже невозможно отбрасывать одно во имя другого, необходимо удерживать их живую связь в процессуальности их одновременного существования. В логике историко-философского дискурса это выглядит как возвращение к формальному, «механическому» представлению о диалектике, когда одно и другое мыслятся сосуществующими во внешней взаимосвязи. То, что считалось взаимоисключающим, необходимо мыслить процессуально, это возможно если мы мыслим исторический процесс в единстве его сторон как процесс само-порождения нового состояния человеческих сообществ.

Новый образ социального мышления призван увидеть в качестве взаимосвязанных сторон единого исторического процесса выраженные в образах будущего те действительные перспективы, которые в существующих сегодня образах будущего формально противопоставлены друг другу и выглядят как взаимоисключающие. Увидев их взаимосвязанность взаимную необходимость можно открыть перспективу выхода из конфликта.

Возможно, нынешние события приведут к возрождению в новых исторических условиях древнейшей традиции социального мышления – диалектики и на этой основе будет выработан новый образ мышления. Противоречивость мышления не следует путать со способностью разума мыслить противоречие. В первом случае имеет место быть содержательная недостаточность понятий, на основе которых складывается конкретный процесс мышления, во втором - принципиальная ограниченность понятий как таковых, поскольку они как форма мышления способны отражать лишь отдельные стороны мыслимого процесса в их статическом, одностороннем смысле и содержании. «Осциляция» понятийного мышления меняющихся процессов с внешней стороны выглядит парадоксальной но лишь в той мере, в которой парадоксом выступает сама способность мыслить.

Подходя к будущему как особому предмету мышления мы исходим из того, что оно представляет собой состояние, которого еще нет и потому не может быть отражено мышлением и выражено в понятиях. В то же время мышление может быть готово (или не готово) к тому, чтобы отразить черты будущего, когда они начнут возникать, зафиксировать сам факт его начала. Для этого необходима специфическая организация самого мышления, его ориентация на качественную неполноту мира, его изменчивость как необходимую, а не случайную черту. В частности, для этого необходимо мыслить противоречия концептуальных средств, которыми оперирует мышление в отношении освоенных им процессов – задаваться вопросом «чего мы не понимаем, когда мы это понимаем»? «Ты можешь быть скромным, не будучи мудрым, но не можешь быть мудрым, не будучи скромным» - утверждал Лао Цзы. Об этом же говорит и Соломон в свих притчах: "Видал ли ты человека, мудрого в глазах своих? На глупого больше надежды, чем на него..." (Притч 26:12) Это не вопрос о принципиальном признании ограниченности человеческого познания и не констатация перспективы познания, речь идет о познании ограниченности конкретных знаний, которыми мы пользуемся как положительными средствами освоения действительности. Такой момент познавательной деятельности предполагает осознание исторических условий возникновения тех или иных концептуальных средств, их эффективности и практических результатов, изучение ограниченности, «белых пятен» познания, которые они непременно создают. Пользуясь метафорой, следует познавать не только свет разума, но и его тени как единое целое – поскольку он направлен всегда на какие-то конкретные цели, всякая положительная сторона знания выступает одновременно и отрицательной. В конечном итоге можно прийти к выводу, что будущее - предмет мудрости, для которой познание лишь одно из средств.