ПЕТРОБАРТЕР

«Нефть – уже почти что деньги». Благодаря этой фразе основателя нефтяной компании «ARCO» Роберта О. Андерсона – прозвучавшей в интервью с Дениэлом Ергином и цитируемой тем в его книге «Добыча: всемирная история борьбы за нефть, деньги и власть», – в политическом, научном и публичном дискурсах надолго закрепилось представление, что формулой «нефть–деньги» напрямую определяется успех, богатство и судьбы мировых порядков. Тем не менее, несмотря на рост нового нефтяного богатства, через мои этнографические и архивные исследования на тему нефти в России и Советском Союзе красной нитью проходит другая история. Я называю ее петробартером: речь идет о дискурсах и практиках, представляющих собой обмен нефти на другие товары и услуги без прямого участия денег. Я полагаю, что феномен советского и постсоветского петробартера позволяет по-новому взглянуть не только на положение России ранних 2000-х, но и на функционирование глобальной экономики и политического воображаемого в более широком контексте «холодной войны» и послевоенного периода. Чтобы проверить этот тезис, необходимо отказаться от некоторых капиталистических теорий нефти и денег – в первую очередь тех, что сосредоточены на колониальных и постколониальных контекстах внутри «ресурсных границ» [1] капитализма, – и обратиться к антропологии, с ее богатой традицией изучения операций обмена [2].

История широко распространенного убеждения, что нефть и деньги связывают особые отношения, возникает и практически полностью находит свое отражение в условиях капиталистической нефтяной промышленности. Среди огромного объема литературы на эту тему в качестве отправной точки я выбрал несколько критических работ, посвященных колониальной и постколониальной периферии Европы и Америки. Сильной стороной этих исследований является попытка теоретически осмыслить нефтебизнес на внушительном социальном, культурном и историческом материале, тем самым проясняя основания социалистического и постсоциалистического петробартера, исследуемого мной в данной статье [3].

Рассматривая нефтяной бум в Нигерии и его последующий спад, Эндрю Аптер исходит из предпосылки, что нефть «приводит к единому стандарту относительные стоимости, по которым покупаются и продаются товары, становясь таким образом общим эквивалентом денег» [4]. В работе, посвященной Венесуэле, Фернандо Коронил пишет:

«Нефть, используемая правящей элитой в качестве эквивалента денег, перестала восприниматься как материальная субстанция, став синонимом валюты… Как только в нефти начали видеть такую же абстракцию, как деньги, государство превратилось в главного представителя политического сообщества собственников природных ресурсов нации» [5].

Опираясь на учения Карла Маркса и Георга Зиммеля о деньгах (согласно которым они выступают в качестве универсального товара и абстрактной единицы обмена), Майкл Уотс в работе о Нигерии [6] метко замечает, что, имея свойство делать непохожие предметы обмениваемыми, деньги порождают особый тип воображаемого и в качестве составляющей этого процесса играют роль как в образовании, так и дезинтеграции социальных групп.

Несмотря на то, что подходы, рассматривающие деньги как универсальное и абстрактное средство обмена, довольно широко распространены, по мнению Аптера, Коронила и Уотса, они приобретают некоторые вполне конкретные черты в постколониальных странах – экспортерах нефти в условиях глобального капитализма. В этих странах правящий класс, сосредоточив в своих руках разработку месторождений, получает долларовую прибыль на международном рынке, а затем переводит эти доллары в национальную валюту, используя подконтрольные ему секторы экономики. Такой вид денег (нефтяная рента) и их быстрое обращение определяют характер государственной власти и ее культурных воплощений, будь то этатизм, национализм, панафриканизм, девелопментализм, модернизирование или оксидентализм. Кроме того, вышеуказанные процессы довольно сильно отличаются от тех, что происходят в условиях промышленного капитализма, поскольку почти полностью делают ставку скорее на ускоренный денежный оборот и сопутствующие ему мечты о быстром успехе, чем на изменившиеся производственные отношения.

Это довольно убедительный взгляд на нефть и деньги, сочетающий любопытные исторические и теоретические комбинации. Он представляет интерес для размышлений о постсоветской России, в особенности для теоретического анализа отношений собственности и перформативных аспектов государственной власти. Однако в этой статье я сосредоточусь на принципиальном расхождении с этими работами: вышеназванные подходы не делают различий между денежным оборотом на уровне международной системы и внутри исследуемого нефтедобывающего государства. Тогда как если подойти к вопросу о роли, которую нефть играет в системе международных отношений, с социалистической и постсоциалистической перспективы, то такой взгляд оказывается неоправданным. В социалистическом и постсоциалистическом мире (включая его конфликты со странами Запада и странами «третьего мира» в период «холодной войны») нефть являлась не столько предметом универсального или денежного обмена, сколько объектом ситуативного бартера и центральным элементом любого рода сложных квазиденежных схем. Более того, в этих связях и контекстах значение нефти зачастую определялась именно тем фактом, что она не всегда может выступать в роли денег – или быть в них преобразована [7].

Таким образом, одна из задач этой статьи – показать, что смещение фокуса внимания с постколониальных примеров (таких, как Нигерия и Венесуэла) на постсоциалистические общества (например российское) позволяет понять, какую роль нефть сыграла в истории ХХ столетия. Я не ставлю цели дать определение или четко типологизировать «постсоциалистическую» и «постколониальную» нефть. Скорее я нахожу, что критическое исследование постсоциализма может успешно сочетаться с более устоявшимся постколониальным подходом, проясняя их исторический контекст, многочисленные точки пересечения, а также функционирование международной системы эпохи «холодной войны» и времени после ее завершения (частью которых являлись оба контекста) [8]. Бартер, давно представляющий интерес для антропологов, изучающих социализм и постсоциализм, является идеальным инструментом анализа процессов подобного масштаба.

Под бартером я буду понимать вид сделок, в которых одни товары обмениваются на другие без прямого участия денег. Вслед за Кэролайн Хамфри и Стивеном Хью-Джонсом [9] я рассматриваю бартер как политетическую категорию, включающую в себя различные модели обмена и требующую пристального внимания к намерениям и различиям, характеризующим обе стороны обмена. В то время, как некоторые специалисты ошибочно утверждают, что бартер являлся примитивной ступенькой эволюции экономических отношений на пути к денежному обращению [10], он продолжает существовать наряду с другими видами обмена, вступая с ними в сложные взаимоотношения -- вплоть до систем обмена глобального капитализма. Бартерные отношения могут быть устойчивы во времени, поскольку торговые партнеры продолжают обращаться друг к другу и выстраивать отношения доверия, основанные на личных связях, а не на внешнем наборе ценностей (национальная валюта), а зачастую и в оппозиции к ним. Таким образом, определение видов отношений между деньгами, бартером и даром может прояснить механизмы производства, воспроизводства и трансформации неравенства. Далее я покажу, что петробартер может служить мощной стратегией накопления капитала, на что специалисты редко обращают внимание из-за сосредоточенности на анализе нефтеденежных обменов.

Проясняя механизмы возникновение неравенства, бартер полезен еще по одной, тесно связанной с ними, причине: он свидетельствует о формировании различных исторических и политических воображаемых. Если всеобщая обмениваемость денег занимает центральное место в тех видах постколониального воображаемого, которые столь убедительно объясняют Аптер, Коронил и Уотс, то способность бартера действовать в обход этой универсальной обмениваемости может указывать на наличие других политических и исторических воображаемых. В этом смысле воспоминания, страхи и споры о бартере столь же значительны, как и сами бартерные обмены; более того, они могут возникать даже в тех случаях, когда бартерные сделки осуществляются редко. Я нахожу особенно наглядным суждение Дипеша Чакрабарти о том, что историки склонны воспринимать любую экономическую конъюнктуру как бартер [11]. Рассмотрение исторических контактов в терминах бартера, где обмен происходит без привязки к какому-то внешнему, всеобщему стандарту, помогает выявить альтернативы «универсализирующим нарративам», которые капитал стремится создать о себе. «Универсализирующие» нарративы (я отметил бы, что в последние десятилетия цепочка «нефть–деньги» стала одним из самых успешных) имеют тенденцию вытеснять иные нарративы, лежащие вне собственного «жизненного пути» капитала, отбрасывая модели, отличающиеся от европейской нормы как «отклонения».

Говоря о бартере как тактическом приеме, Чакрабарти использовал это понятие как метафору, не останавливаясь на нем подробно в масштабной работе о «провинциализации» Европы. В своем прочтении политэкономии Маркса он предлагает в качестве альтернативы «универсализирующим» нарративам рассматривать такие разновидности денег и товаров, которые, несмотря на свою внешнюю форму, хотя бы частично выпадают из жизненного цикла капиталистического производства. Я же тем не менее склонен настаивать на том, что бартер, подобно альтернативной валюте [12], обеспечивает создание пространства, в высшей степени полезного, чтобы генерировать мобилизующее воображаемое, не до конца вписывающееся в обобщающие нарративы капитализма. По моему мнению, практика социалистического и постсоциалистического петробартера разнообразными способами питает некапиталистические нарративы и политические порядки, кардинально отличающиеся от общепринятого взгляда на нефть, связанного с представлением о деньгах как абстрактном, универсальном и всеобщем средстве обмена.

Традиционно бартер представляет собой торговую сделку, осуществляемую между сторонами напрямую по схеме «товар за товар» без денежной оплаты. В то же время существует еще более широкий спектр сделок, рассматриваемый как исследователями, так и самими участниками обмена как бартерные соглашения. В нефтяном секторе к таким операциям относятся встречный товарообмен и взаимозачетные сделки (при которых производящие компании и государства обмениваются товарами в отсутствие или с минимальным участием денег), а также валютный клиринг (при котором государства совершают товарообмен в оговоренный соглашением срок, периодически проводя взаиморасчет через систему клиринговых банков). Уже по этим примерам можно понять, что еще одной целью данной статьи является расширение понятия «бартер», которое используют антропологи в своих исследованиях.

Тот факт, что бартерные сделки играют немаловажную роль в увеличении неравенства, подпитываемого политикой государств и глобальных корпораций, преимущественно игнорировался социокультурными антропологами, поскольку последние склонны уделять большое внимание практикам локального или в лучшем случае «регионального» бартера [13]. Рассматривая бартерные сделки, совершаемые в постсоциалистической России, в контексте мировых схем бартерных обменов, осуществляемых государствами и международными компаниями за последние 50 лет, я намерен доказать, что бартер может стать для антропологов продуктивной аналитической категорией применительно к изучению общемировых исторических процессов [14], особенно в русле набирающего обороты направления антропологии корпораций [15].

Несмотря на то, что антропологи уже давно настаивают на обратном, большинство экспертов вслед за мейнстримными экономистами продолжают считать, что бартер и деньги связаны телеологически: в ходе исторического прогресса неэффективный бартер сменился якобы более совершенной системой денежного обмена. Чтобы продемонстрировать очевидную ложность этого тезиса, я организую свое рассуждение, двигаясь в масштабе от локального к глобальному, а также буду придерживаться стандартной хронологической последовательности в описании событий. В первом разделе статьи речь пойдет о практиках нефтяного бартера в России в 1990-е годы и конкретно в Пермском крае. Во втором разделе масштаб анализа переключается на глобальную перспективу, но развертывается ретроспективно к более раннему временнóму периоду – началу «холодной войны». Третий раздел возвращает нас к проблеме места России в мировом порядке XXI века, демонстрируя, насколько ценным оказывается обращение к опыту предыдущей эпохи, даже (а возможно, и особенно) в наш век повсеместного становления финансовых рынков и монетизации как внутри «постсоциалистического» мира, так и за его пределами.

Обратимся к свидетельству Ирины Ивановны [16], бывшей сотрудницы «ЛУКОЙЛ-Пермь», которую я в 2011 году попросил рассказать о том, какое место нефтяная промышленность занимала в Пермском крае после распада Советского Союза [17]. Она сразу вспомнила о «Пермнефторгсинтезе» – крупном нефтеперерабатывающем заводе в Перми [18], построенном в 1950-е, где в 1991 году работали около 15 000 человек:

«Все было по бартеру – денег не было… Чусовской металлургический завод менял продукцию на сахар или другие вещи. И благодаря этому в регионе появилось хоть немного сахара. Так делал не только Чусовской завод, но и Пермский НПЗ. Да, они тоже работали по бартеру, я думаю, с китайцами. Завозили пуховики, причем хорошо сшитые. [Рабочие НПЗ их получали], а потом сразу шли на рынок и продавали за бешеные деньги – носить было нечего, магазины стояли пустые… НПЗ эти куртки для своих работников получал в обмен на нефтепродукты. Это был чистый бартер, потому что денег не было».

Иными словами, вместо зарплаты, работники Пермского НПЗ получали «продукты международного обмена» (пуховики). Значительная часть этих товаров затем попала на местный и региональный рынок [19]. Такая модель обмена берет свое начало еще в советском периоде. В 1989 году, воспользовавшись преимуществами реформ эпохи перестройки, предоставившими бизнесу бóльшую автономию, НПЗ открыл новое подразделение, получившее разрешение на самостоятельную реализацию нефтепродуктов на международном рынке. Его первыми деловыми партнерами стали Япония, Корея, Финляндия и Венгрия. Всего лишь небольшая часть этих международных сделок осуществлялась за наличный расчет, так как НПЗ мог удерживать только до 27% прибыли от экспорта (остальное отправлялось в советскую казну). Но при этом Пермский НПЗ мог брать себе все товары, на которые обменивал нефть. В последние годы существования СССР завод стал активно использовать эту возможность и начал масштабно обменивать нефть на технологии и строительные материалы, чтобы отремонтировать и модернизировать стареющую инфраструктуру предприятия [20].

В 1991 году, в условиях глобального кризиса, последовавшего за распадом Советского Союза, Пермский край ощутил резкий дефицит, выразившийся в частых задержках по выплатам зарплат и введении карточной системы на базовые продукты питания. Положение Пермского НПЗ среди других предприятий региона было поистине уникально, поскольку это была одна из немногих корпораций Пермского края, реализующая свою продукцию за пределами России. По мере того, как промышленная база региона все больше разрушалась, международные продажи и бартерные сделки НПЗ наводнили рынок всевозможными товарами, что приобрело особую важность для региональной экономики. К примеру, самым запоминающимся таким случаем была бартерная сделка НПЗ с Японией, в результате которой на пермском рынке появились сто «Тойот» последней модели. Те, кто имел связи с НПЗ, сразу же раскупили новые машины – и завод «неожиданно стал престижным местом работы» [21]. Так, уже в самом начале 1990-х благодаря петробартеру стала формироваться новая региональная элита, расширяясь далеко за пределы НПЗ.

Гораздо хуже в Пермском крае обстояло дело с нефтедобычей, поскольку месторождения, активно эксплуатировавшиеся с 1950-х, пришли в упадок еще до начала экономического кризиса. Пермский НПЗ мог продолжать существовать и поддерживать себя в рабочем состоянии только потому, что искал новые источники для переработки за пределами региона. В 1991 году завод стал первым из нефтеперерабатывающих комплексов в регионе, вошедшим в новообразованную частную нефтяную компанию, возглавляемую заместителем министра нефтяной и газовой промышленности СССР Вагитом Алекперовым. На момент основания «ЛУКОЙЛ» разрабатывал три нефтяных месторождения в Западной Сибири, начальные буквы названий которых дали имя новой корпорации: «Лангенпас», «Урай» и «Когалым». Для Алекперова приватизация НПЗ, ранее принадлежавшего Министерству нефтеперерабатывающей и нефтехимической промышленности, была решающим шагом к заветной цели. Он стремился преодолеть фрагментарность советской экономической модели и создать вертикально интегрированную российскую нефтяную компанию, способную конкурировать с уже существующими транснациональными корпорациями на своих условиях [22]. Пройдут еще несколько лет прежде, чем нефтедобывающая промышленность Пермского края войдет в «вертикальный» концерн «ЛУКОЙЛ».

За эти годы значение петробартера только возросло, переместившись из НПЗ в самое сердце экономической и политической жизни Пермского края. Центром этого процесса оказалась «Пермская финансово-производственная группа» (ПФПГ) – основанная в 1993 году крупная холдинговая компания [23]. Как следует из самого названия, ПФПГ не специализировалась на каком-либо одном секторе или продукте – она реализовывала модель горизонтальной интеграции и размещала активы во множестве секторов экономики. Такое позиционирование обеспечило ей быстрый обмен товаров и услуг между дочерними компаниями, зачастую производившийся без участия денежных средств, что было выгодной стратегией в условиях экономической нестабильности 1990-х. В то же время горизонтально интегрированная структура сконцентрировала огромную власть и влияние в руках руководства компании. («Да что вообще тогда не контролировала ПФПГ!» – восклицал один из моих собеседников, когда я расспрашивал его об истории компании.)

Петробартер занимал особое место в ряду торговых операций ПФПГ. В эту группу входили два крупных дочерних предприятия. «Нефтьсинтезмаркет» (условно занимавшийся продажей нефтепродуктов) взял на себя бóльшую часть регионального и международного экспорта, которым ранее занимался НПЗ. Вторая компания, «Универсальный торговый дом», снабжала магазины и рынки Пермского края продуктами питания и товарами народного потребления. Во время одной сделки, о которой мне рассказывали несколько раз, «Нефтьсинтезмаркет» обменял нефть на целую баржу кубинского сахара – в то время как Пермский край не видел этого продукта почти целый год. Это лишь подчеркивает значение ценности международных нефтебартерных сделок ПФПГ в те годы, когда, вместо того, чтобы нанять рабочих, офисный персонал ПФПГ под охраной вооруженных людей сам разгружал баржу и контролировал ее доставку в «Универсальный торговый дом». По словам одного из моих собеседников, бывшего сотрудника ПФПГ, такого рода сделки характеризовали их работу в первые годы существования компании:

«Было много длинных цепочек обмена. Поэтому мы снабжали мазутом лесозаготовительные предприятия где-то на севере и, грубо говоря, получали от них [необрезанную] древесину. Мы переработали ее в упаковочную древесину и отправляли в Краснодарский край [примерно за 2400 километров]. Но там за нее мы получили не деньги, а яблоки. Мы привезли их сюда и продали уже за деньги. Такие схемы мы прокручивали – пяти- или шестиступенчатые».

Как было замечено в одной пермской газете, характеризовавшей петробартерные операции ПФПГ как чистую инсайдерскую сеть, «"Нефтьсинтезмаркет" создал и запустил механизм сложных цепочек взаимообменов и кредитов, результатом которых стали схемы, понять которые было невозможно, если только вы не участвовали в них» [24].

Масштаб и значение петробартерных сделок ПФПГ вскоре привлекли внимание региональных властей, который пытались справиться с широким недовольством населения и волнениями, вызванными постоянной нехваткой продовольствия и топлива в Пермском крае в 1990-х. Вскоре, заручившись поддержкой местной администрации, ПФПГ посредством «Нефтьсинтезмаркета» заняла место официального подрядчика по приобретению, переработке и сбыту нефти и нефтепродуктов для нужд государственного управления. В первую очередь в этот процесс включился сельскохозяйственный сектор, страдавший из-за отмены государственных субсидий, выделявшихся в советское время (тракторы и комбайны часто простаивали в отсутствие денег на бензин).

Губернатор Пермского края в 1996–2000 годах Геннадий Игумнов подробно рассказал мне, как ПФПГ поставляла сельскохозяйственному сектору бензин, за который получала зерно во время сбора урожая. Все это совершалось при активной поддержке местной администрации. Это зерно впоследствии станет «пермским бартерным фондом», из которого будет совершаться обмен с другими российскими регионами. Таким был первый и решающий этап новых отношений, складывавшихся между нефтяным сектором, администрацией региона и новой элитой Пермского края. В отличие от написанного в классических трудах об отношении нефти и денег, эта новая структура сформировалась задолго до монетизации нефтяных запасов, установления системы регулярного сбора налогов или создания вертикально интегрированной корпорации в регионе. В основу новой системы легли бартерные обмены всепроникающих схем горизонтально интегрированной ПФПГ.

Однако деньги все же сыграли здесь определенную роль – ведь бартер не является закрытой системой. К примеру, можно поинтересоваться, что стало с деньгами, заработанными ПФПГ от продажи яблок и сахара посредством «Универсального торгового дома». Даже тем, кто лучше всего помнит те турбулентные времена, трудно дать однозначный ответ. Одним из мест, куда уходили деньги, была другая дочерняя компания ПФПГ – «Лига ценных бумаг», – которая специализировалась на скупке акций приватизируемых компаний по всему Пермскому краю. Особый интерес для нее представляла «Пермнефть» – региональная нефтедобывающая компания, приватизированная в начале 1990-х, где долевыми собственниками являлись руководство компании и сами рабочие. Скупка акций оказалась одной из самых последовательных операций ПФПГ. По факту «Лига ценных бумаг» была в этом настолько успешна, что, когда «ЛУКОЙЛ» попытался получить контроль над «Пермнефтью», ПФПГ при поддержке губернатора смогла добиться от московской компании чрезвычайных уступок [25]. Продажа «Пермнефти» «ЛУКОЙЛу» в 1995 году, завершившая процесс региональной вертикализации, начавшийся с приватизации «ЛУКОЙЛом» Пермского НПЗ в 1991 году, принесла неожиданную прибыль всем, кто был связан с ПФПГ и нефтяным сектором Пермского края. Так зародилась новая региональная элита.

Как показывает одно из направлений в антропологии бартера, зачастую он используется в качестве оборонительной и протекционистской тактики, используемой для ухода от сделок с национальной валютой в отдельную зону, где отношения между партнерами основаны на личных связях и взаимном доверии [26]. Проведенный мной анализ показал, что подобная тактика может использоваться компаниями и государственными структурами среднего звена с целью закрепить свой статус нарождающейся региональной и выраженно антифедеральной элиты точно так же, как это происходит между индивидами и отдельными домохозяйствами, о которых традиционно пишут антропологи. Некоторые элементы этой системы становятся более ясными, если сравнить историю бартерных сделок Пермского НПЗ и ПФПГ в контексте регионального воображаемого 1990-х с примерами постколониальных контекстов, о которых пишут исследователи, придающие большое значение денежным отношениям в политике и экономике рассматриваемых регионов.

Согласно нескольким исследованиям, быстрое распространение бартера и альтернативных валют после крушения социализма в России было связано с так называемым «расщеплением государственного суверенитета». Повседневная экономическая деятельность попала в тотальную зависимость от локальной политической системы [27]. Большинство этих работ видели в «расщеплении суверенитета» свидетельство того, что после развала СССР федеральный центр полностью потерял контроль практически над всеми сферами -- начиная с силовых ведомств [28], валютного контроля [29] и вплоть до представлений о самой системе институтов государственного управления [30]. Данная статья добавляет новый элемент к вышеуказанным аргументам, демонстрируя, сколь прочно процессы «расщепления суверенитета» в Пермском крае были связаны с практиками международного бартера, связавших региональную торговлю с глобальной сетью бартерных обменов, зачастую осуществлявшихся в обход государственного регулирования и национальной валюты. В то время, как в постколониальных нефтедобывающих странах ключевым элементом политического воображаемого и основой институтов являлись нефтедоллары, вырученные на международных рынках, в постсоветской России таким элементом стал петробартер, в том числе международный. Именно с ним связано появление новой региональной элиты, а также дезинтеграция федеральной власти в России 1990-х.

Эта новая нефтяная элита очень быстро стала мишенью яростной критики, направленной против «новых русских». Более того, ощутимое недовольство населения по поводу растущего социального расслоения заставило Пермский НПЗ, ПФПГ, краевую администрацию и пермский «ЛУКОЙЛ» на каждом шагу доказывать свой интерес к бартерным сделкам внутри региона. Начав с публичных выступлений и газетных статей, выросших к середине 2000-х в полноценные программы «социальной ответственности», новая нефтяная элита всячески подчеркивала некоммерческие аспекты своей деятельности, свою «региональную» природу и удаленность от денежных потоков, идущих через Москву на международный рынок. Сахар, яблоки, не говоря уже о зерновых культурах, на которые НПЗ и местные власти обменивали нефть, убедительно доказывают, что в случае Перми нефть «превращалась» не только в деньги.

Отвечая на критику в пространной газетной статье, руководство ПФПГ утверждало, что Москве и иностранным партнерам более выгодно вести дела с местными предпринимателями, такими как ПФПГ, поскольку «местных бизнесменов» гораздо больше волнуют вопросы развития региональной экономики [31]. Критика в адрес новой нефтяной элиты стала особенно острой, когда в 1995 году «ЛУКОЙЛ», наконец, купил «Пермнефть» и получил контроль над нефтедобычей в регионе. На тот момент казалось очевидным, что пермская нефть в конечном счете «потечет» в карманы москвичей. Потому не случайно, что после этой покупки «ЛУКОЙЛ» предпринял энергичные усилия, чтобы отвлечь внимание общественности от денежных сделок с нефтью, и запустил серию долгосрочных проектов, демонстрировавших «социальную ответственность» корпорации. Их целью было подчеркнуть другую связь – между «глубиной» нефтяных скважин Пермского края и историческими и духовными «глубинами» местной культуры [32].

Работы, рассматривающие тему отношений нефти и денег в постколониальных нефтедобывающих странах, часто обращают внимание на «магические» свойства нефтяной валюты (например способность быстро расти без дополнительных усилий), отмечая ее важную роль в формировании определенных типов государственного устройства и их политической и культурной репрезентации. В постсоциалистических странах деньги тоже вели себя очень странно, даже «волшебно»: финансовые пирамиды, скачкообразное чередование демонетизации и ремонетизации, кульбиты девальвации и деноминации – все эти превращения приводили к совершенно сюрреалистическим результатам [33]. Как я указывал ранее, в Пермском крае нефть приобрела особый статус, главным образом в качестве альтернативы этим «диким», «волшебным» и незнакомым деньгам. Иначе говоря, если превращение нефтепродуктов в пуховики, «Тойоты», яблоки или древесину и было в некоторой степени «магическим», то это волшебство осуществлялось без участия денег (в отличие, к примеру, от Нигерии или Венесуэлы). Перемещаясь в бартерных потоках, пермская нефть и нефтяные деривативы зачастую представлялись более осязаемым, надежным, локальным и «необобщаемым» элементом обмена – в противовес непредсказуемой и абстрактной природе рублей, в которых выплачивались зарплаты, которыми оперировали банки и точки обмена валюты. Постсоциалистический петробартер был тесно увязан с местным контекстом, региональным воображаемым и способностью региона противостоять международным и национальным центрам власти, заменив деньги на локальные ценностные режимы, имевшие осязаемую материальность и определенную связь с Пермским краем. Таким образом, нефтяной бартер не только являлся основной стратегией накопления для новой региональной элиты (часто в ущерб политике федерального центра и его валюты), но и центральным элементом легитимации этой элиты перед лицом критики со стороны населения региона [34].

Феномен нефтебартера, о котором я только что говорил, можно было бы легко отбросить как единичное исключение, списав его на особые условия, в которых оказалась Россия после крушения социалистического режима, а потому нерелевантное для других исторических эпох, мест и масштабов анализа. Но петробартер являлся источником увеличения неравенства и развития политического воображаемого далеко не только в Перми. Довольно большая и разнообразная группа исследований настаивает, что феномен нефтяных денег имеет принципиальное значение не только для стран – экспортеров нефти, но и для международных обменов. Среди специалистов, отмечающих огромную роль нефтедолларов в международной экономической системе, есть представители как неоклассической экономической теории, реалистической и конструктивистской теории международных отношений [35], так и различных направлений марксистской политической экономии [36]. В основной массе эти исследования (как и работы, посвященные отдельным петрогосударствам) сосредоточены на взаимоотношениях стран «первого» и «третьего мира» и анализируют передвижения нефтяных и денежных потоков между постколониальными нефтедобывающими странами и странами-потребителями в Европе и Америке. Однако к середине 1970-х Советский Союз обошел Соединенные Штаты, заняв первое место по добыче нефти в мире, будучи вторым по величине государством-экспортером после Саудовской Аравии. Советская нефть часто попадала на мировой рынок в результате бартерного обмена, но в западной литературе эти сделки не объяснялись достаточно подробно – по крайней мере через призму бартера, как предлагаю я в этой статье. К примеру, западные советологи, уделявшие внимание международному петробартеру, часто пытались рассчитать «фактическую» стоимость сделок в денежном выражении или проследить влияние бартера на мировые цены на нефть. В некоторых случаях они просто оставляли бартерные сделки за скобками, игнорируя их в своих расчетах. Я же, напротив, утверждаю, что в эпоху «холодной войны» петробартер сыграл важную роль в процессе образования неравенства и специфических политических воображаемых, а также имел существенные долгосрочные последствия – не менее значимые, чем те, что были результатом нефтеденежных операций.

Все советские руководители пытались решить основную экономическую проблему: как выстроить схему производства и распределения, которая соответствовала бы принципам и возможностям социалистической модели и в то же время могла бы существовать в глобальной международной системе, полностью зависящей от капиталистических потоков денег и товаров. В 1970–1980-е одним из решений этой проблемы виделся экспорт нефти на Запад в обмен на твердую валюту, которую можно было использовать для поддержания все более застойной экономической системы. Но падение мировых цен на нефть в 1980-е, по мнению некоторых аналитиков, имело фатальные последствия для Советского Союза [37]. Эта версия поддерживает подход, отводящий центральное значение отношениям нефти и денег в международной системе, но если мы обратимся к периоду 1950–1960-х, то увидим более сложную картину. В первые десятилетия «холодной войны» в СССР конец периода автаркии, установленной Сталиным исходя из логики построения «социализма в отдельно взятой стране», совпал с резким увеличением нефтедобычи за счет освоения новых месторождений в Волго-Уральском бассейне. Советское руководство искало способы реализации новой нефти на мировом рынке и потому часто предлагало сделки на условиях бартера. В 1950–1960-е Советский Союз, как и те страны, что в ту пору в Соединенных Штатах назывались «менее развитыми» или «неразвитыми» (термин «третий мир» тогда только входил в обиход [38]), не имел значительных запасов твердой валюты. В частности, слаборазвитые страны, не имеющие собственных нефтяных месторождений, вынуждены были выплачивать из своих скудных валютных резервов крупные суммы западным транснациональным нефтяным компаниям, принимавшим только наличный расчет. Стремясь сохранить свои валютные резервы, Советский Союз предлагал нефть в обмен на продукты, которые иным способом получить было невозможно. Например, вскоре после Кубинской революции 1959 года СССР предложил новому правительству Кастро сырую нефть в обмен на сахар. Когда западные транснациональные компании, все еще контролировавшие кубинские нефтеперерабатывающие заводы, отказались перерабатывать сырую нефть, Куба национализировала эти предприятия и запустила долгосрочную серию сделок «нефть в обмен на сахар» с Советским Союзом (в 1990-х подобные операции будет проводить ПФПГ). В Индии, которой СССР предложил сделку по обмену нефти на ряд индийских товаров, экономившую Индии многие миллионы долларов в твердой валюте, результат был несколько иным. Хотя там и обсуждалась возможность национализации нефтеперерабатывающих заводов, принадлежавших зарубежным компаниям, в конечном счете индусы предпочли бартеру нефтепродукты, а не сырую нефть, и заключили с СССР контракт на строительство новых перерабатывающих заводов, неподконтрольных нефтяным гигантам [39].

Советский Союз продолжал практиковать международный петробартер в различных формах и масштабах на протяжении всего оставшегося периода «холодной войны». Особенно интенсивным он был со странами Восточной Европы, входившими в Совет экономической взаимопомощи, поскольку СССР обеспечивал энергетические потребности большинства этих стран за счет нефтегазовых поставок. Нефть и газ, обменивавшиеся на ряд других продуктов на условиях, которые согласовывались и пересматривались ежегодно, стали камнем преткновения в зачастую крайне напряженных отношениях между социалистическими странами Восточной Европы и Советским Союзом [40]. В свою очередь начиная с 1965 года восточноевропейские страны стали получать ближневосточную нефть в обмен на танкеры и оборудование для нефтедобычи [41]. СССР раскинул сеть своих сделок по всему миру, начав проникать даже в Западную Европу. К великому ужасу западных нефтяных компаний, он заключил крупное бартерное соглашение с итальянской государственной компанией «ENI», которая с конца 1950-х и в 1960-х получала советскую нефть в обмен на продукты – от каучука до удобрений [42].

В своем провокационном эссе 2009 года Шарад Чари и Кэтрин Вердери предложили «мыслить "между двумя пост-"» – постсоциализмом и постколониализмом. На их взгляд, советская имперская модель времен «холодной войны» (простиравшаяся от «московского центра» на Восточную Европу и страны-сателлиты «третьего мира») была организована иначе, чем западные имперские проекты. СССР в большей степени стремился к созданию единообразных «партий-государств», каждое из которых самостоятельно контролировало средства перераспределения добавочного продукта (Вердери называет это «стремлением увеличить распределительную власть»), чем интегрировать все имперское пространство в единую экономическую зону. Но если единого «социалистического министерства экономического планирования» с общеимперской юрисдикцией в СССР никогда не существовало, что же тогда, спрашивают авторы, являлось «клеем», скреплявшим советский имперский порядок на межгосударственном уровне? [43] Вышеописанный набор осуществляемых СССР международных сделок дает прямой ответ: таким «клеем» была бартерная советская нефть. Иными словами, бартерные отношения играли столь же принципиальную роль в функционировании социалистического блока, как и внутри социалистической дефицитной экономики [44].

Однако между «внешним» и «внутренним» бартером были существенные различия. На международной арене он угрожал транснациональным капиталистическим корпорациям, которые десятилетиями контролировали добычу нефти и цены на нее. Нефтяные гиганты ответили многосторонней лоббистской кампанией, выставившей петробартер главным врагом свободного мира. В некоем влиятельном экономическом журнале один из экспертов так описывал некоторые стратегии, использовавшиеся Вашингтоном:

«Ведя "холодную войну" экономическими средствами, советские бартерные сделки могут снизить мировую цену на нефть. [Западные] компании не смогут выдержать такой конкуренции. Вполне вероятно, что в конце концов правительству Соединенных Штатов – а возможно, и другим западным правительствам – будет необходимо включиться в эту борьбу» [45].

Другими словами, влиятельнейшие нефтяные корпорации в мире были готовы искать поддержку у государства. Проблема бартера, превратившаяся в «угрозу национальной безопасности», быстро дошла да самых высоких кабинетов американского правительства. В 1962 году Национальный совет нефтяной промышленности США в ответ на запрос Министерства внутренних дел подготовил подробный отчет на тему влияния экспорта нефти из Советского блока [46]. В этом отчете, завершавшемся длинным списком фамилий руководителей нефтяных компаний (среди которых был и Роберт О. Андерсон, автор знаменитой фразы «нефть – уже почти что деньги»), говорилось, что под угрозой находится не больше не меньше как будущее свободного мира:

«Бартерные сделки, включающие прибавочный продукт, являются эффективным средством советского влияния, поскольку ставят страны-производители сырья в зависимость от рынков сбыта, находящихся под влиянием СССР. [...] Советский блок ухватился за нефть как за товар, который можно обменивать на столь необходимое ему западное оборудование, технологии и политическое влияние» [47].

В другой части Вашингтона Подкомитет Сената по внутренней безопасности Юридического комитета Сената Конгресса США (аналог Комитета по антиамериканской деятельности Палаты представителей) подготовил отчеты, согласно которым международные советские сделки с нефтью являлись частью глобальной стратегии «коммунистической подрывной деятельности» [48]. Сенаторы использовали их в качестве аргументов в пользу решительной поддержки западных транснациональных нефтяных компаний, включая дипломатическое давление, с целью помешать другим странам импортировать советскую нефть на условиях бартера.

Поразительно, что одним из результатов лоббистских усилий крупных нефтяных компаний – и значительной победой для отрасли – стала защита той формы петробартера, которая в открытом виде практиковалась в центре мировой капиталистической нефтяной промышленности в течение почти трех десятилетий. Начало ему положило секретное соглашение, заключенное в 1928 году в шотландском городе Акнакарри, где семь крупнейших на тот момент международных нефтяных компаний договорились продавать нефть по единой цене и осуществлять все поставки на рынки из географически наиболее близких к ним источников. Сырую нефть и нефтепродукты должна была доставлять не та компания, что занимается продажей, а та, чьи нефтяные объекты находятся ближе всего к покупателю. Эта схема экономила затраты всей отрасли на встречных перевозках и снижала потребность в дублировании мощностей. Стороны, заключавшие соглашение в Акнакарри, разработали систему крупных нефтяных взаимообменов, которая хоть и не всегда приносила прибыль, но зато эффективно противодействовала кризису перепроизводства и снижению цен на нефть.

Здесь, как и в случае ПФПГ в России 1990-х, мы наблюдаем бартерные сделки, проводившиеся (практически) в отсутствие денег с целью раздела рынка и увеличения прибыли. И происходило это вдали от привычного для антрополога обмена между домашними хозяйствами и индивидами, живущими на периферии более развитой денежной экономики. Здесь перед нами бартер глобального масштаба, где обмен осуществляется между идентичными объектами (нефть за нефть) вне зависимости от пространственной удаленности контрагентов и условий транспортировки.

Акнакарское соглашение 1928 года немедленно атаковали агенты международной нефтяной торговли, не участвовавшие в переговорах. Прописанные в нем условия никогда полностью не осуществлялись на практике [49]. Однако Министерство юстиции США, собрав достаточно доказательств неконкурентной политики «семерки», в 1952 году возбудило против этих компаний дело о нарушении антимонопольного законодательства. Обвинение было предъявлено на том основании, что для удерживания цен эти компании систематически проводили между собой обмен нефтью на неконкурентной основе и без участия денег. Предъявленный иск, известный как «Дело нефтяного картеля», был огромным: юристы Министерства юстиции, проводившие его через каналы администрации президентов Трумэна и Эйзенхауэра, считали его преемником антимонопольного дела 1911 года, потопившего рокфеллеровский концерн «Standart Oil» [50].

Вхождение советской нефти на мировые рынки в 1950-е дало транснациональным компаниям дополнительные аргументы для борьбы с Министерством юстиции. Многие из них отказывались предоставлять документы о своей зарубежной деятельности, утверждая, что обнародование этой информации поставит под угрозу национальную безопасность Соединенных Штатов. Государственный департамент и Совет национальной безопасности США, имевшие тесные связи с мировой нефтяной промышленностью, зачастую соглашались с этим. В конце концов, имея особую чувствительность к вопросам национальной безопасности, Министерство юстиции при Эйзенхауэре начало сворачивать антимонопольное дело. Оно завершилось серией соглашений и несколькими увольнениями и было окончательно закрыто в 1968 году. Бертон Кауфман [51] прекрасно резюмирует этот кейс:

«В деле нефтяного картеля приверженность [Соединенных Штатов] антимонопольному регулированию в вопросах внешней и внутренней торговли сдала позиции перед угрозой советского доминирования в "третьем мире", а также необходимостью сохранения низких цены на поставку энергоресурсов в условиях расширяющейся "холодной войны"» [52].

Опасность представлял главным образом международный петробартер, который западные компании активно пытались представить в виде угрозы свободному миру [53].

Остается неясным, как представители советской партийно-государственной системы воспринимали бартерные сделки. Западные исследователи потратили немало усилий в попытках понять, действительно ли Советский Союз использовал нефть в качестве политического оружия (как уверенно утверждали нефтяные компании) или же влияние советского нефтяного экспорта на мировой рынок было побочным эффектом других планов – а может быть, плана и не было вовсе [54]. Одни предполагали, что СССР использовал петробартер для приобретения экзотических товаров (вроде кубинского сахара), за счет перераспределения которых власти надеялись удовлетворить спрос и уменьшить диспропорцию на потребительском рынке [55]. Другие, анализируя динамику спроса и предложения на советском рынке, пытались предсказать, способна ли советская нефть, невзирая на громкие предостережения нефтяных компаний, оказать реальное влияние на мировой рынок.

Насколько мне известно, исследователи не воспользовались открытием советских архивов, начавшимся в 1990-е, чтобы прояснить эти вопросы. Поэтому истинные намерения советских руководителей в 1950–1960-е годы остаются непроясненными. Однако нам известен ряд советских соображений на тему влияния петробартера на внутри- и внешнеполитические перспективы. Некоторые в СССР считали нефть стержнем капиталистической системы: обрушение нефтяного рынка казалось многообещающим способом положить конец мировому империализму. Те, кто лоббировал интересы западных компаний, любили цитировать такую фразу из советского журнала «Международные отношения»:

«Следует иметь в виду, что нефтяные концессии составляют фундамент, на котором основывается политическое влияние Запада в [менее развитых] странах, его военные базы и военно-наступательные союзы. Если этот фундамент треснет, то здание может пошатнуться, а затем и рухнуть» [56].

В СССР существовали и другие взгляды на систему международного бартера. К примеру, ряд советских экономистов, рассматривая бартерные сделки и международную торговлю в 1960–1970-е, подчеркивали их взаимную выгоду для обоих «полюсов» в эпоху «мирного сосуществования». В одной из работ предлагалось осуществлять нефтегазовый бартер напрямую с США, аргументируя это тем, что он может стать «формой производственной кооперации» [57], которая позволит одновременно избежать капиталистической коммодификации и способствовать «стабилизации международной обстановки и укреплению культурных связей с другими странами» [58]. Противоположного взгляда на международные отношения придерживались не только убежденные социалисты, но и наиболее яростные критики режима. Обмен нефти и газа на зарубежные товары стал одной из главных инвектив язвительного «Письма вождям Советского Союза», написанного Александром Солженицыным в 1973 году. В нем тот настаивал на возвращении к русским национальным традициям и сохранении природных ресурсов страны:

«Мы, великая промышленная сверхдержава, подобно последней отсталой стране, приглашаем иностранцев разрабатывать наши недра и предлагаем им в расплату забирать бесценное наше сокровище – сибирский природный газ» [59].

Как я уже говорил, обращение к анализу петробартерных отношений полезно отчасти потому, что позволяет говорить о существовании исторического воображаемого и политических структур, отличных от тех, что обыкновенно стоят за взаимоотношениями нефти и денег. На начальном этапе «холодной войны» подобные исторические и политические дискурсы о бартере – который представлялся то в виде угрозы или открывающихся возможностей, то как проблема национальной безопасности или часть национальной традиции – особенно сильно повлияли на структуру международных отношений. В своем крайне оригинальном исследовании Тимоти Митчелл [60] показал, что изобретенное после 1945 года на Западе понятие «экономики» как совокупности ничем не ограниченных денежных операций основано на новом, послевоенном понимании нефти как неисчерпаемого источника богатства. Именно эти представления и легли в основу Бреттон-Вудской системы международных валютных отношений.

В эпоху «холодной войны» петробартер оказался основным способом борьбы против новой международной системы денежного регулирования, к которому прибегали страны по обе стороны биполярного мира. Государства «второго» и «третьего мира» использовали его против диктата мировой финансовой системы ради сохранения запасов твердой валюты. Зачастую эта борьба подпитывалась страхами и надеждами на иную форму международного порядка. В 1950–1960-е годы на карту был также поставлен вопрос о том, какая форма петробартера будет продолжать существовать, поскольку обмен нефтью, предусмотренный Акнакарским соглашением, был столь же важен для организации капиталистической нефтяной промышленности, как и петробартерные сделки, которые Советский блок проводил со странами «третьего мира». Как и в случае описанных выше Пермской НПЗ и ПФПГ, траектории бартерных сделок указывают нам на способы формирования и поддержания экономического неравенства, тесно связанные с мобилизующим политическим воображаемым.

И, хотя в этой истории все намного сложнее, тот факт, что в конце 1970-х и 1980-е СССР стал в значительной степени полагаться на сделки с Западом по типу «нефть за деньги», дает некоторое представление о том, чем этот конфликт закончился. Однако такой конец вовсе не был неизбежным. В 1970-е многим казалось, что бартер в советском стиле – это будущее всей международной системы. Поскольку государства и корпорации капиталистического мира изо всех сил пытались выбраться из рецессии, долговых и нефтяных потрясений, они часто обращались к бартеру. «Американские фирмы вынуждены предлагать зарубежным клиентам бартерные сделки; американцы все еще сопротивляются этому», – гласил характерный заголовок в «The Wall Street Journal» [61]. «Назад к бартеру», – провозглашал «The Economist», напоминая читателям, что возвращение бартера вряд ли было новым словом в мировой торговле: он широко практиковался в 1920-е после Первой мировой войны и стал двигателем экономического роста в Германии в годы депрессии в 1930-е [62]. Другие отмечали, что с 1945-го по 1958 год большинство европейских валют не могли свободно обмениваться между собой, а потому товарообмены в Европе совершались при помощи взаиморасчета через систему клиринговых операций. В 1970-е и 1980-е множество статей и отчетов информировали западных читателей о том, что 60% товарооборота в Восточной Европе в то время приходилось на бартерные сделки -- такой же процент составляла внешняя торговля СССР с развивающимися странами. К 1984 году международный бартер стал настолько повсеместным явлением, что в «Harvard Business Review» вышел специально посвященный ему отчет [63], в котором содержалось подробное руководство и советы относительно выбора бизнес-стратегий, относящихся к наиболее распространенным видам международного бартера. Согласно приводимой оценке, к тому моменту бартер составлял около 30% всей международной торговли. Еще в 1985 году встречались утверждения, что бартер «становится все более важной частью международной торговли» [64]. Грант Хэммонд, писавший в основном про эти годы, упоминал известную среди ветеранов международного бартера пословицу: «Есть бартерная торговля нефтью, а есть все остальное» [65].

Память о петробартере эпохи «холодной войны» и пробужденных им воображаемых быстро смыло потоком новых концептуальных парадигм, опирающихся на денежные модели капиталистического типа, которые стремительно распространились в России после краха советской системы. Задавали тон приверженцы «теории транзита», пытавшиеся с помощью своих метрик, предполагаемых сроков и сравнительных таблиц точно предсказать, когда именно реформы в России приведут к демократическому и капиталистическому прогрессу. Но, когда стало очевидно, что ни российская демократия, ни российский капитализм не соответствуют прогностическим схемам «транзитологов», многие эксперты и участники «российской трансформации» заменили концепцию «перехода» знакомым набором моделей, полагающихся на формулу «нефть за деньги». В то время, как модели «транзита» претендовали на знание того, как повернуть Россию к рыночной экономике и вернуть ее в лоно мировой истории после десятилетий социалистического режима, сменившие их модели «ресурсного проклятия» наводнили экономику нефтедолларами и завели в тупик [66]. Образы будущего, основанные на альянсе нефтяных ресурсов и денег, широко распространились в российском политическом и общественном дискурсе, в том числе в статьях Владимира Путина на тему ресурсной политики. На основе этих ожиданий сложилась модель устойчивого развития экономики с существенной долей государственного регулирования, основанной на торговле природными ресурсами, которую не замедлили поддержать своими «радужными» прогнозами «ЛУКОЙЛ» и прочие сырьевые кампании [67].

Антропология «постсоциализмов» достигла зрелости на рубеже 1990–2000-х в значительной степени за счет критики «транзитологических» прогнозов. Мои рассуждения о деятельности Пермского НПЗ, ПФПГ и «ЛУКОЙЛ-Пермь», изложенные в предыдущих разделах, предлагают этому направлению еще одну концептуальную перспективу, а именно, анализ петробартерных отношений. Вместо того, чтобы утверждать, что наступившая в 2000-е денежная эра вытеснила нефтяной бартер из российских экономических реалий, я склонен настаивать на том, что петробартерные сделки 1990-х и периода «холодной войны» продолжают быть крайне важным инструментом, позволяющим теоретически оценивать историческое и политическое воображаемое в Пермской области в современных условиях развитой денежной экономики. Для нефтяной элиты, сформировавшейся в 1990-е на пересечении таких структур, как «Пермнефторгсинтез», ПФПГ, «ЛУКОЙЛ-Пермь» и администрация Пермского края, петробартер продолжал служить источником представления об альтернативных политических и исторических порядках, конкурировавших с «транзитными» и «посттранзитными» моделями, опирающимися на нефтеденежные отношения.

Безусловно, с середины 1990-х повседневный и корпоративный бартер начал сдавать позиции. За последние несколько лет я почти не встречал в России людей – будь то таксисты, государственные служащие, сельские пенсионеры, безработные заводские рабочие или студенты, – которые бы не хотели или не готовы были порассуждать о мировых ценах на нефть (в долларах США) и о том, каково их влияние на повседневную жизнь, а также на будущее российской экономики в целом. Ирина Ивановна, посвятившая меня в тонкости бартерных обменов нефти на пуховики, проводившихся Пермским НПЗ (на основе которых я сформулировал свой тезис о формировании экономического неравенства в Пермском регионе), совершенно иначе оценивала период 2000-х. То время было началом ее пятилетней карьеры в статусе менеджера среднего звена компании «ЛУКОЙЛ-Пермь»:

«[В 1999 году] я начала богатеть прямо на глазах. Зарплаты были сумасшедшими. В 2000 году я купила квартиру за 200 000 рублей. Сейчас в это трудно поверить. Через шесть месяцев она стоила уже 800 000 рублей. Деньги и цены росли с сумасшедшей скоростью… Я сделала ремонт в квартире и стала отдыхать в Турции каждый год».

Как и все прочие мои интервью, касавшиеся положения нефтяного сектора в Пермском крае в 2009–2012 годы, этот разговор состоялся в период мирового финансового кризиса, усугубившегося в 2011–2012 годах глубокой политической неопределенностью. Несмотря на то, что в восприятии большинства россиян кризис 2008–2009-го не достиг уровня 1991-го или 1998 года, падения цен на нефть оказалось достаточно, чтобы пробудить, казалось, уже ушедшие в прошлое воспоминания о практиках бартера 1990-х. Во время нашего разговора выяснилось, что Ирина Ивановна не верит ни в какие телеологически модели. На ее взгляд, история имела циклический характер, при котором попеременно чередовались периоды денежного роста и спада, а нефтедоллары сменялись нефтебартером. По ее мнению, между кризисами 1991-го, 1998-го и 2008–2009 годов имелось важное сходство: во время этих экономических спадов бартер фактически угрожал вытеснить или даже полностью заменить денежное обращение. Рассказав о бартерных сделках Пермского НПЗ по обмену сырья на пуховики, Ирина Ивановна ненадолго задумалась: «1991-й и 1998-й – явления одного порядка. И сейчас [2011] происходит то же самое. И с деньгами так же – снова уплыли». Вернувшись к этой теме позже, уже в связи с 1998 годом, она сказала: «И вот мы все снова стали бедными», и «так нас снова обобрали, как в 1991-м». Когда в 2011 году мы вели этот разговор, малый бизнес Ирины, который она открыла на средства, накопленные за пять лет работы в «ЛУКОЙЛ-Пермь», с трудом находил клиентов. «Вот посмотрите – все опять рушится. Вот уже второй год я сижу без дела… Хотя, может быть, сейчас все начнет восстанавливаться».

Татьяна Романовна, работавшая в середине 1990-х в ПФПГ, похожим образом охарактеризовала кризис 2008–2012 годов. По ее словам, за последние несколько лет, несмотря на повсеместную монетизацию начала 2000-х, экономика Пермской области основывалась больше на «блате, чем на деньгах». Она привела следующий пример:

«Один рекомендует другого на [административную] должность, взамен получает разрешение на строительство на определенном участке, а потом предлагает еще одну услугу кому-то другому. Какая-то денежная компенсация тут возможна, но тут важнее не деньги, а услуга».

Сравнивая эту ситуацию с эпохой бартерных сделок ПФПГ, обменивавшей нефть на яблоки в 1990-х, Татьяна заявила, что практика обмена «услугами» являлась не чем иным, как «видом бартера». По ее мнению, подобный обмен «услуги на услугу» сводил на нет достигнутый в 2000-е прогресс, поскольку лишал таких же, как она, профессионалов и экспертов в нефтяной отрасли, карьерного роста, вынуждая тратить годы (и немалые суммы) на новое образование и переквалификацию, чтобы продвинуться на более высокие позиции, чаще всего доступные только для узкого круга лиц, оказывающих друг другу взаимные услуги.

Чувство разочарования, вызванное у Татьяны Романовны экономической политикой Пермского региона, перекликается со множеством исследований на тему российской «экономики взаимных услуг» [68] и критикой «коррупции», продолжающей набирать обороты как в России, так и во всем мире. Для меня особенно важно, через какую именно оптику осуществляется эта критика: экономический спад конца 2000-х рассматривается через призму опыта петробартерных сделок 1990-х. Татьяна Романовна, Ирина Ивановна и другие заверили меня, что дела обстояли совсем не так плохо, как в 1991 году. Однако отказ от денег в пользу бартера казался вполне реальной перспективой. Цикличность, с которой бартер возвращается в экономические отношения, нарушает целостность объяснительных моделей и производных от них концепций «транзита», «ресурсного проклятия» и теории устойчивого роста путем продажи природных ресурсов, связывающих прошлое и настоящее, нефть и деньги.

Модель «циклического» взаимодействия между нефтью и деньгами, предложенная Ириной Ивановной и Татьяной Романовной, находит свое подтверждение в их личном опыте работе в «ЛУКОЙЛ-Пермь» и ПФПГ в 1990-е. В контексте «холодной войны», о котором говорилось ранее, такая цикличность еще раз доказывает, что нефть в России являлась полноценной, надежной и главной альтернативой денег еще десять лет назад. Я даже предположил бы (и рассказ Ирины Ивановны явно об этом свидетельствует): то, какими путями Россия интегрировалась в систему товарного капитализма с ее циклами подъемов и спадов, относится к гораздо более старой российской модели исторического сознания, по которой время предстает длинными периодами кризисов и трансформаций [69]. По крайней мере в некоторых регионах России историческое сознание, представляющее прошлое в виде последовательного чередования денежного и бартерного обменов, уходит корнями в дореволюционные времена [70]. В постсоциалистическую эпоху к периодизации, предложенной Ириной Ивановной, очевидно, добавляется еще один элемент, выявленный Ольгой Шевченко по отношению к дискурсивным практикам [71], когда советские разговоры о «кризисе социализма» быстро превратились в повсеместные рассуждения о кризисе «постсоциализма» [72].

Пример постсоциалистического петробартера, имевшего место в 1990–2000-е годы в российском контексте, где денежное обращение довольно долго не являлось естественным положением вещей, а кризисы следовали один за другим, ставит под вопрос устойчивые представления о движении исторического прогресса, лежащие в основе множества объяснительных моделей, отводящих ключевую роль обменам нефти на деньги. На самом деле цикличность, описанная Ириной Ивановной и Татьяной Романовной, гораздо больше соответствует спиралевидной истории чередования отношений между деньгами–нефтью и бартером, прослеженной мной на примере последних 60 лет мировой истории, чем концептуальным моделям, пропагандируемым «транзитологами», теоретиками «ресурсного проклятия», а также петрогосударствами и нефтяными компаниями.

В свою очередь нефтяной бартер также породил более масштабные структуры политического и исторического воображаемого. Осенью 2009 года правительство Пермского края организовало «Форум регионов» в рамках политики по привлечению западноевропейских инвестиций. В течение двух дней самые известные и уважаемые пермяки принимали многочисленных бизнесменов и политиков из стран – членов Европейского союза. Происходящее на форуме (по крайней мере официальная часть и пленарные заседания) было довольно банальным – полным взаимного восхищения, обещаний сотрудничества и образов, связывающих Западную Европу с Пермским краем («именно в этой точке Европы восходит солнце»).

Однако на заключительном пленарном заседании проявились разногласия, поводом к чему послужила речь депутата германского Бундестага Герта Вайскирхена, отпустившего во время своей речи несколько эмоционально окрашенных и не вполне деликатных критических замечаний в адрес путинской России:

«Мы все живем в лабораториях современности, лабораториях, где постоянно создаются "новые формы человечества". Но люди должны быть свободны, чтобы реализовывать свой творческий потенциал в экономической и политической сферах. Людям нужно дать шанс принимать участие в построении своего собственного будущего».

В заключение он отметил, что в 1975 году принимал участие в составлении Хельсинкских соглашений, согласно которым, Советский Союз согласился уважать всеобщие права человека. Под этой фразой он подразумевал, что данного обещания Россия пока что не сдержала. Это был классический пример критики с позиции теории «транзита» и «ресурсного проклятия», согласно которой Россия, несмотря на отход от социализма и свое ресурсное богатство, все еще не встала на путь капитализма, демократии и уважения ко всеобщим правам человека.

Одним из главных организаторов конференции был Андрей Климов, бывший в то время депутатом Государственной Думы и членом думского Комитета по международным делам. Климов вошел в пермскую политику в начале 1990-х, а благодаря работе на посту председателя комитета по региональной политике Законодательного собрания он был близко знаком с петробартерными сделками, определившими ту эпоху. Он взял микрофон и высказал несогласие с тезисами немецкого гостя:

«Друзья, это странная сделка. Вы [западные европейцы] хотите получать нашу нефть и газ в обмен на вашу демократию. Это действительно выглядит как бартер. Но я не уверен, что [российская] молодежь согласится на [эти условия]».

Климов упомянул, что недавно был на молодежном форуме, где обсуждалось, каким будет будущее Европы через 15 лет, и, по его мнению, русские участники проявили гораздо бóльшую гибкость и творческий подход по сравнению с их ровесниками из Западной Европы. Он продолжил:

«Не сомневайтесь, мы используем наш потенциал в свое время, со своими обычаями и традициями, поступательно. Через 10–15 лет мы будем в лучшем положении, чем сейчас».

Ответ Климова вызвал одобрение аудитории, и несколько знакомых прокомментировали его в разговорах со мной. Один слегка перефразировал главный тезис, но сохранил его вызывающий тон: «Вы хотите покупать у нас нефть и газ, но взамен дать нам свою демократию». Смысл замечания, сделанного Климовым, состоит в том, что сделка между немецкими деньгами и русскими нефтью и газом не предполагала дополнительных требований. Добавление к этой конфигурации требования демократии, как это сделал Вайскирхен, превращает сделку в подобие сложной бартерной схемы, условия которой стали предметом спора. «Что это вообще за обмен такой?» – заключил мой знакомый.

И в самом деле: что это за обмен? К чему в результате привело разделение сферы международных отношений (включая торговлю энергоресурсами и политические системы) на системы бартерных и денежных обменов? [73] И как эти системы были связаны с репрезентациями прошлого и будущего – от упоминаний о Хельсинкских соглашениях до российской молодежи и национальных «традиций и обычаев»? Ведь именно об этом шла речь в тот вечер в Перми, когда Климов использовал метафору международного бартера, чтобы подчеркнуть, что у богатой нефтью России свой путь и своя темпоральность. Апеллируя к гораздо более масштабному контексту, чем тот, о котором говорили Ирина Ивановна и Татьяна Романовна, но в не меньшей степени опираясь на собственный опыт 1990-х, Климов обрисовал черты альтернативного политического и исторического воображаемого, используя концептуальный язык петробартера. Этим он продолжил почтенную традицию, заложенную политиками времен «холодной войны» по обе стороны биполярного мира.

Однако петробартер не просто ушел в область политического воображаемого в России в период нефтяного бума. Стейси Клоссон [74] утверждает, что после 1991 года России фактически удалось восстановить восточноевропейскую бартерную энергетическую зону в масштабах 1970-х. По ее мнению, в условиях огромного роста международных бартерных сделок в постсоветский период «крайне трудно определить истинную природу» цен на энергоносители [75]. Несмотря на то, что этот высокий процент международных бартерных сделок несколько снизился к 2000-м, продолжает Клоссон, они по-прежнему составляют больше половины ресурсных обменов между Россией, Белоруссией и Украиной. Кроме того, многие международные сделки Советского Союза, всесторонне рассмотренные Маргаритой Балмаседой [76], также подпадают под определение петробартера, о котором я веду речь. Но в данной статье я не ставил себе целью ограничиться анализом постсоциалистического пространства. Именно то, что петробартер особенно часто практиковался в сделках «второго мира» (по сравнению с двумя другими мирами, существовавшими в эпоху «холодной войны») и продолжал существовать на постсоциалистическом пространстве, предлагает новую аналитическую перспективу, с позиции которой можно оглянуться в прошлое и переопределить некоторые глобальные представления о той эпохе.

В конце концов, петробартер продолжает практиковаться во всем мире. Например, среди множества своих операций программа «Петрокарибе» предлагала и иногда успешно осуществляла бартерные сделки, что являлось частью стратегии Уго Чавеса, стремившегося бросить вызов глобальной системе нефтяной промышленности и создать альтернативные возможности для Латинской Америки и государств Карибского бассейна [77]. В свою очередь Иран предложил ряд петробартерных сделок Китаю, Индии и Уругваю с целью обойти международные экономические санкции, ограничивающие денежный обмен на нефтяных рынках [78]. Растущие инвестиции Китая в Африку часто характеризуются как «обмен нефти на инфраструктуру»: не апеллирующие к деньгам термины, вызывающие в памяти другие формулировки, в последние годы ставшие важной частью общественного и политического воображения, как, например, «кровь за нефть», отсылающая к войне в Ираке, идущей под руководством США [79].

Майкл Росс заканчивает свою книгу «Нефтяное проклятие. Как богатые запасы углеводородного сырья задают направление развития государств» [80], предлагая некоторые стратегии, с помощью которых нефтедобывающие государства могли бы избежать, на его взгляд, общего для них политического выбора, который практически с неизбежностью провоцирует высокий уровень неравенства и эрозию демократических институтов. Приводя в пример недавние сделки Китая в Африке по обмену нефти на инфраструктуру, Росс видит бартерные сделки в качестве одной из возможностей избежать «проклятия» нефтяного богатства. Поскольку в результате бартера не создаются массивные потоки денег, которые могут деформировать политические системы, он предполагает, что они могут быть более надежным путем к «нормальному» развитию нефтедобывающих стран. Однако у него нет в этом уверенности, поскольку «бартерный контракт является новым явлением в нефтяном мире» [81]. Со своей стороны, я настаиваю, что взгляд из перспективы социалистического и постсоциалистического пространства показывает, что бартер нефти имеет практически такую же долгую историю, как и обмен нефти на деньги. Хотя это сложно разглядеть, если сосредотачиваться только на отношениях между странами «первого» и «третьего мира» и принимать за основу, как это делают Росс и многие другие, симфонию нефти и денег.

Для того чтобы проследить это долгую историю петробартера, необходимо взглянуть на разрывы, проблемные точки и альтернативные пути развития мировой политической экономики на протяжении последних 60 лет. В будущем, когда государства и корпорации будут использовать петробартерные схемы, нам стоит ожидать не сокращения неравенства в рамках существующей международной системы, как предполагает Росс, а появления новых его типов, а вместе с ними и появления ряда более серьезных альтернатив и вызовов этой системе. Сегодня, наблюдая за подъемом неравенства и конкуренции между политическими воображениями на глобальном уровне, когда и «нефтяные», и «долларовые» элементы международной системы находятся под огромным давлением, особенно важно иметь в виду, что нефть (по крайней мере не всегда) – почти то же, что деньги.

джерело