Подъем конкурентного авторитаризма

В последние годы многие ученые указывали на важность понятия «гибридный режим». Недавние исследования предлагали множество обозначений смешанных форм правления — не только собственно «гибридный режим», но и «полудемократия» (semidemocracy), «виртуальная демократия», «электоральная демократия», «псевдодемократия», «иллиберальная демократия», «полуавторитаризм» (semi-authoritarianism), «мягкий авторитаризм», «электоральный авторитаризм», а также (по определению «Freedom House») «частично свободное государство» (Partly Free)[2].

Однако большинство этих работ отличаются двумя серьезными недостатками. Во-первых, в них заметен «уклон в сторону демократии». В ходе анализа смешанные режимы трактуются как «частичные» или «усеченные» формы демократии[3] или как режимы, находящиеся в процессе долгосрочного перехода к ней. Подобные характеристики подразумевают, что во всех без исключения подобных случаях формы правления двигаются в сторону демократии. Однако, как отмечали недавно и Джеффри Хербст, и Томас Каротерс, дело часто обстоит совершенно иначе[4]. Хотя в некоторых гибридных режимах (Мексика, Сенегал, Тайвань) в 1990-е действительно наблюдалось развитие демократических процессов, другие (Азербайджан, Беларусь) явно смещались в сторону авторитаризма. Есть и такие, что остаются стабильными или меняются сразу в нескольких направлениях (Замбия, Зимбабве, Малайзия, Россия, Украина), но это противоречит понятию «переходный», подразумевающему развитие в определенном направлении.

Во-вторых, такие понятия, как «полудемократический», «полуавторитарный» и «частично свободный», часто используются как зонтичные термины, затемняющие важные различия между типами режимов. Так, например, Латвия, Сальвадор и Украина в начале 1990-х являлись гибридными образованиями, которым «Freedom House» в 1992—1993 годы давал по шесть очков в показателе степени реализации политических прав и гражданских свобод. Однако при этом они различались самым кардинальным образом. Если в Латвии главной недемократической чертой было отсутствие гражданских прав у русскоязычного населения, то в Сальвадоре главными особенностями были серьезные нарушения прав человека и отсутствие гражданского контроля над вооруженными силами. В Украине гражданские права населения соблюдались, гражданский контроль над военными осуществлялся, но гражданские свободы часто подавлялись, а представители власти повсеместно нарушали демократические законы или манипулировали ими. Следовательно, несмотря на то, что каждый из приведенных примеров можно охарактеризовать как «гибридный», «полудемократический» или «частично свободный», такие определения затемняют существенные различия, которые в дальнейшем могут иметь существенные последствия. Различные виды смешения авторитарных и демократических черт имеют разное происхождение и порождают различные последствия для экономики, положения с правами человека и перспектив развития демократии.

В данной статье исследуется один из видов гибридных режимов: конкурентный авторитаризм (competitive authoritarianism). В режимах такого рода формально действующие демократические институции обычно рассматриваются как главные средства достижения и осуществления политической власти. Однако при этом власть имущие нарушают демократические законы так часто и до такой степени, что режим перестает соответствовать минимальным требованиям, предъявляемым к демократии. Примерами могут служить Хорватия при Франко Туджмане, Сербия при Слободане Милошевиче, Россия при Владимире Путине, Украина при Леониде Кравчуке и Леониде Кучме (прим.ред. Янукович/Порошенко), Перу при Альберто Фухимори, а также Гаити после 1995 года и Албания, Армения, Гана, Замбия, Кения, Малайзия и Мексика в 1990-е. Хотя ученые охарактеризовали многие из названных режимов как «частичные» или «усеченные» формы демократии, мы склонны согласиться с Хуаном Линцем, что их правильнее называть усеченными формами авторитаризма[5].

Конкурентный авторитаризм следует отличать от демократии, с одной стороны, и от полномасштабного авторитаризма, с другой.

Даже в полной мере демократические режимы иногда не соответствуют одному или нескольким из этих критериев, однако в их случае такие нарушения не являются настолько распространенными и систематическими, чтобы всерьез подорвать демократическую форму правления. Другими словами, они не меняют коренным образом равных условий политической игры между правительством и оппозицией[7].

Конкурентный авторитаризм следует, таким образом, отличать от нестабильных, неэффективных или в каком-то ином отношении несовершенных, однако все же удовлетворяющих основным требованиям демократии режимов, включая и те, которые Гильермо О'Доннелл предложил называть «делегативными демократиями» (delegative democracies)[8]. По О'Доннеллу, делегативные демократии характеризуются низким уровнем горизонтальной ответственности (слабой системой сдержек и противовесов) и потому порождают чрезвычайно влиятельных, склонных к популизму и злоупотреблениям властителей. Однако при всем том подобные режимы удовлетворяют минимальным требованиям к демократии. Понимаемое таким образом понятие «делегативной демократии» применимо к Аргентине или к Бразилии образца начала 1990-х, но не к Перу после осуществленного Фухимори «самопереворота» 1992 года.

Хотя должностные лица в такого рода государствах постоянно нарушают официально принятые демократические законы, они не способны отказаться от этих законов или, приняв их формально, сделать из них просто «фасады» своих режимов. Вместо того, чтобы прямо уничтожать демократию (например запретами или репрессиями в отношении оппозиции или СМИ), чиновники прибегают к взяткам, кооптации или не столь явным формам преследований — таким, как использование налоговых механизмов, карманной судебной системы и других доступных государству средств для «законного» преследования, наказания и принуждения к сотрудничеству своих критиков. Однако, несмотря на то, что все козыри остаются на руках авторитарной власти, само наличие действующих демократических институтов дает оппозиционным силам возможность — которой они часто пользуются — бросить вызов правительству. В результате, хотя демократические институты и оказываются отмечены серьезными недостатками, как представители авторитарной власти, так и оппозиционеры вынуждены с ними считаться.

В этом смысле конкурентный авторитаризм отличается от режимов, которые можно назвать «фасадно-электоральными» — то есть таких, где электоральные институции формально существуют, но не создают сколько-нибудь значимой конкуренции для власти (Египет, Сингапур или Узбекистан в 1990-е). Подобные режимы называли также «псевдодемократиями», «виртуальными демократиями» и «электоральным авторитаризмом». С нашей точки зрения, они относятся к категории полномасштабно авторитарных[9]. Прочертить границу между этим типом политического режима и конкурентным авторитаризмом достаточно сложно; нужно учитывать и то, что неконкурентные электоральные институты могут однажды превратиться в конкурентные (как это произошло в Мексике). Важно, однако, отличать режимы, где демократические институции являются важным средством, позволяющим оппозиции стремиться к власти, от тех, где демократические законы просто служат средством легитимации правящей автократической верхушки.

Наконец, важно заметить, что конкурентный авторитаризм следует отличать от других типов гибридных режимов, где самыми разными способами смешиваются авторитарные и демократические тенденции. Конкурентный авторитаризм не нужно рассматривать как понятие, охватывающее все возможные формы такого рода. К иным видам гибридных режимов относятся, во-первых, «исключающие республики»[10] (то есть режимы с сильными демократическими институциями, в которых, однако, действуют законы, существенно ограничивающие право гражданства) и, во-вторых, «опекаемые», или «направляемые», демократии (конкурентные режимы, в которых недемократические акторы — например военные или религиозные власти — обладают правом вето при принятии решений).

Благодаря существованию реальных демократических институтов в конкурентных авторитарных режимах сохраняются области состязательности, которые оппозиционные силы могут использовать, чтобы периодически бросать вызов властям, ослаблять их, а иногда даже побеждать представителей автократии. Среди них особенно важны следующие: электоральная область, законодательная власть, судебная власть, СМИ.

Первой и главной из областей состязательности является электоральная. В авторитарных режимах выборы либо не проводятся вообще, либо не предполагают серьезной конкуренции для власти. Электоральная соревновательность либо официально отменяется, как на Кубе или в Китае, либо исчезает фактически, как в Казахстане или Узбекистане. В последнем случае представителей оппозиционных партий либо не пускают на выборы изначально, либо снимают по ходу их проведения; при этом лидеры оппозиции часто оказываются в заключении. Кроме того, независимым или внешним наблюдателям чинят препятствия в деле верификации результатов выборов путем параллельных подсчетов голосов — отсюда возникают возможности для подтасовок. В результате оппозиционные силы не составляют серьезной электоральной угрозы для власти, и выборы оказываются во всех отношениях неконкурентными. Так, президент Казахстана Нурсултан Назарбаев при переизбрании в 1999 году набрал 80% голосов, а президент Узбекистана Ислам Каримов в 2000-м — 92%. (Существует эмпирическое правило: если президент переизбран более, чем 70% голосов, то данный режим можно считать неконкурентным.) В подобных случаях смерть президента или насильственный переворот — более вероятный способ смены действующей власти, чем его поражение на выборах.

В конкурентных авторитарных режимах, напротив, выборы часто превращаются в ожесточенные сражения. Хотя электоральный процесс часто сопровождается масштабными злоупотреблениями со стороны представителей власти, односторонним освещением в СМИ, преследованиями — часто жестокими — оппозиционных кандидатов и активистов[11], а также общим отсутствием прозрачности, тем не менее выборы проводятся регулярно, являются конкурентными (в том смысле, что в них участвуют главные оппозиционные партии и кандидаты) и исключают крупные подтасовки результатов. Во многих случаях благодаря присутствию международных наблюдателей или проведению параллельных подсчетов голосов возможности широкомасштабных подтасовок оказываются ограничены. В результате выборы порождают у автократической власти существенную неуверенность в себе, и она вынуждена относиться к ним серьезно. Так, например, российский президент Борис Ельцин в 1996 году и украинский президент Леонид Кучма в 1999-м столкнулись с серьезными электоральными вызовами со стороны коммунистов. Несмотря на согласованные усилия власти, включая шантаж и использование различных технологий гарантированного получения голосов[12], в президентских выборах 1999 года Кучма получил только 35% в первом туре и 56% во втором. В Кении долгое время находившийся у власти автократ Даниэль арап Мои в 1992-м и 1997 годах сумел выиграть выборы только с минимальным преимуществом, а в Зимбабве оппозиционная партия «Движение за демократические перемены» чуть не победила на парламентских выборах 2000 года. В нескольких случаях оппозиционные силы сумели вырвать победу у представителей власти или у их карманных кандидатов — так было в Никарагуа в 1990 году, в Замбии в 1991-м, в Малави и в Украине в 1994-м, в Албании в 1997-м и в Гане в 2000-м.

Случалось, что подтасовки результатов выборов дорого стоили правящим режимам и приводили их на грань краха. Так, например, президент Перу Фухимори был переизбран в 2000 году на третий срок, но из-за серии скандалов несколько месяцев спустя был вынужден объявить о своей отставке. Сходным образом усилия Милошевича сфальсифицировать результаты сербских выборов в 2000 году привели к кризису режима и уходу президента. Кризисы режима в результате электоральных подтасовок имели место также в Мексике в 1988 году и в Армении в 1996-м.

Второе условие состязательности обеспечивается законодательной властью. В большинстве полномасштабных авторитарных режимов легислатура либо не существует, либо полностью контролируется правящей партией, так что конфликт между ней и исполнительной властью в конечном счете оказывается просто невозможен. В конкурентных авторитарных режимах законодательная власть, как правило, достаточно слаба, но иногда именно она становится местом сосредоточения сил оппозиции. Это особенно характерно для тех случаев, когда представители власти не создают сильных, пользующихся поддержкой большинства населения партий. Например, и в Украине, и в России 1990-х президенты вступали в конфликт с непокорными парламентами, где доминировали бывшие коммунисты и другие левые силы. Украинская Рада постоянно блокировала или выхолащивала предлагавшиеся президентом Кучмой законы, направленные на проведение экономической реформы. В 2000—2001 годах, несмотря на угрозы президента принять «соответствующие меры» в случае отказа сотрудничать, парламент блокировал его инициативу по проведению референдума, направленного на ограничение полномочий законодательной власти. Хотя представители исполнительной власти могут попытаться обойти и даже подавить законодательную власть (как это произошло в Перу в 1992 году и в России в 1993-м), такие действия наносят им большой ущерб, в особенности на международной арене. И Фухимори, и Ельцин провели новые выборы в течение трех лет после «автопереворота», но российский президент продолжал встречать сопротивление со стороны избранной уже после переворота 1993 года Думы.

Даже там, где представители власти имеют подавляющее большинство в органах законодательной власти, оппозиционные силы могут использовать парламенты как место для собраний и самоорганизации, а также (при наличии независимых СМИ) как публичную площадку для осуждения режима. В Перу, несмотря на то, что между 1995-м и 2000 годом оппозиционные партии слабо влияли на законодательный процесс, выступавшие против Фухимори законодатели использовали Конгресс (и освещение его деятельности в СМИ) как место для пропаганды своих взглядов. В Украине в ноябре 2000 года оппозиционный депутат Александр Мороз использовал трибуну Рады для того, чтобы обвинить действующего президента в убийстве журналиста и распространить опасные для власти аудиозаписи в СМИ.

Третье из условий потенциальной состязательности — это независимые судебные органы. Правительства в конкурентных авторитарных режимах обычно пытаются подчинить их себе, сменяя судей или действуя более тонкими способами — через взятки, вымогательство и другие механизмы кооптации. В Перу, например, несколько судей, включая нескольких членов Верховного суда, были вовлечены в сеть коррупции, злоупотреблений и шантажа, созданную Владимиро Монтесиносом, главой разведки в правительстве Фухимори. В России после того, как Конституционный суд в 1993 году признал незаконным декрет Ельцина о роспуске парламента, президент распорядился отключить телефонные линии в помещениях суда и снял с него охрану. В некоторых случаях правительство прибегало к угрозам и насилию. В Зимбабве после того, как Верховный суд постановил, что отъем земель у белых фермеров (что было частью политики правительства Мугабе по перераспределению земли) незаконен, независимым судьям стали угрожать проправительственные «ветераны войны». Четверо судей, включая председателя Верховного суда Энтони Габбея, в 2001 году были вынуждены уйти в отставку; их заменили судьями, имеющими тесные связи с правительством.

Тем не менее формальная независимость судебных органов в сочетании с неполным контролем над ними со стороны исполнительной власти может дать судьям-бунтарям возможность действовать. В Украине, например, Конституционный суд постановил, что решение инициированного президентом Кучмой референдума, ограничившего полномочия законодательной власти, не является обязательным для исполнения. В Словакии Конституционный суд в 1994 году воспрепятствовал попытке правительства Владимира Мечьяра лишить оппозицию мест в парламенте. Там же суды защищали СМИ и оппозиционеров от преследований со стороны государства. В Хорватии суды оправдали оппозиционный еженедельник, которому вменяли лживое обвинение президента Туджмана в том, что тот является последователем испанского каудильо Франсиско Франко. Сходным образом в Малайзии в 2001 году судья Верховного суда освободил из-под стражи двух диссидентов, ранее заключенных в тюрьму в соответствии с «Законом о внутренней безопасности», и публично поставил вопрос об отмене этого драконовского акта[13].

Хотя конкурентно-авторитарные власти способны отомстить судьям, принявшим неугодное решение, эти действия против формально независимых судебных органов могут повлечь за собой снижение легитимности власти как внутри страны, так и в глазах международной общественности. В том же Перу, например, выступавший на стороне Фухимори Конгресс в 1997 году уволил трех членов Конституционного трибунала, попытавшихся блокировать противоречащую Конституции попытку президента баллотироваться на третий срок. Однако это увольнение вызвало резкую критику и внутри страны, и за рубежом, и в течение всего последующего десятилетия этот случай оставался для режима источником постоянного беспокойства.

И, наконец, четвертое условие — это СМИ, которые часто играют ведущую роль в осуществлении состязательности при конкурентных авторитарных режимах. В полномасштабных автократиях медиа либо полностью подчинены государству, либо подвергаются жесткой цензуре, либо систематически репрессируются. Основные телеканалы и радиостанции контролируются государственной властью или близкими к ней людьми, а главные независимые газеты и журналы либо запрещены (как на Кубе), либо уничтожены de facto (как в Узбекистане и Туркменистане). Журналисты, вызывающие гнев правительства, рискуют быть арестованными, депортированными и даже убитыми. Напротив, в конкурентных авторитарных режимах независимые СМИ не только разрешены, но часто даже имеют существенное влияние, а журналисты — несмотря на угрозы и периодические нападения — зачастую выступают в роли видных деятелей оппозиции. Так, в Перу независимые газеты «Република» и «Комерсио», а также еженедельные журналы «Си» и «Каретас» свободно издавались на протяжении всех 1990-х. В Украине газеты «Зеркало недели», «День», а позднее «Вечерние вести» выступали в качестве важных источников независимых мнений в эпоху правления Кучмы.

Независимые СМИ часто выполняют контрольно-наблюдательные функции, занимаясь журналистскими расследованиями и выставляя на всеобщее обозрение должностные преступления чиновников. Так, перуанские медиа раскрыли целый ряд преступлений правительства, в том числе убийство студентов, произошедшее в 1992 году в университете Ла Кантута, и подделку подписей, которые были необходимы партии Фухимори для участия в выборах 2000 года. В России независимая телекомпания «НТВ», принадлежавшая Владимиру Гусинскому, играла важную роль в критике правительства Ельцина, особенно в связи с войной в Чечне. В Зимбабве газета «Дэйли ньюс» публиковала материалы о злоупотреблениях правительства Мугабе. СМИ могут также служить рупорами оппозиционных сил. В Сербии передачи белградской радиостанции «Б-92» были ключевым фактором сопротивления режиму Милошевича во второй половине 1990-х. Газеты оказывали существенную поддержку оппозиционным силам в Панаме и Никарагуа в конце 1980-х.

Конкурентные авторитарные режимы часто стремятся подавить независимые СМИ, используя при этом более изощренные методы, чем «чистые» авторитарные режимы. Такими методами обычно становятся взятки, выборочное размещение оплачиваемой государством рекламы; манипуляция долгами и налогами, которые должны выплачивать СМИ; разжигание конфликтов среди акционеров и введение законодательных ограничений, облегчающих преследования независимых и оппозиционных журналистов. В России правительство воспользовалось задолженностью «НТВ» главной газовой компании («Газпром»), чтобы захватить телеканал и передать его проправительственным силам. В Перу правительство Фухимори получило фактический контроль над всеми частными телекомпаниями в стране при помощи взяток и таких предусмотренных законом мер, как лишение гражданства (эта мера была применена к владельцу компании «Чэннел 2» Баруху Ивчеру). Кроме того, для «законных» гонений и преследований СМИ широко используются законы о клевете. В Гане, например, правительство Джерри Роулингса использовало в 1990-е подобные законы, принятые еще в колониальную эпоху, чтобы заключить в тюрьму нескольких редакторов и колумнистов газет. В Хорватии институт «Открытое общество» сообщил, что в 1997 году главные независимые газеты были вынуждены участвовать в более чем 230 судебных разбирательствах по делам о клевете. Сходным образом правительство Армении прибегло к судебным процессам о клевете, чтобы утихомирить критически настроенную прессу после сомнительных выборов 1996 года[14].

Однако попытки подавить медиа могут серьезно навредить самим конкурентным авторитарным правительствам. Так, например, когда в 1996 году правительство Туджмана в Хорватии попыталось отобрать лицензию у популярной столичной радиостанции «Радио 101», это привело к массовым протестам, которые позволили активизироваться оппозиции и на время раскололи правящую партию. В Украине в 2000 году обвинения в адрес президента Кучмы по делу об убийстве оппозиционного журналиста привели к широкомасштабным протестам и частичной изоляции страны от Запада. В Перу преследования и высылка Ивчера спровоцировали серьезные выступления внутри страны и стали главным поводом для ее критики за рубежом.

Авторитарные правительства могут бесконечно долго сосуществовать с демократическими институтами. Пока власть имущие избегают вопиющих и получающих широкую огласку правонарушений, не отменяют выборы и не прибегают к откровенной подтасовке их результатов, внутренние противоречия конкурентного авторитаризма поддаются контролю со стороны правительства. Использование взяток, кооптация, различные формы «законных» преследований — все это позволяет власти снизить влияние оппозиции, не провоцируя при этом массовых выступлений населения и не навлекая на себя международного осуждения.

Однако сосуществование демократических законов и автократических методов, направленных на удержание власти, создает источник внутреннего напряжения. Наличие выборов, законодательной власти, судов и независимых СМИ периодически дает оппозиции возможности для протестных акций. Эти выступления ставят автократов перед серьезной дилеммой. С одной стороны, подавление выступлений оппозиции может дорого стоить режиму, в основном потому, что такие выступления, как правило, являются легальными с точки зрения буквы закона и воспринимаются как таковые и в самой стране, и за рубежом. Но, с другой стороны, власть имущие рискуют потерять свое положение, если предоставят таким процессам возможность идти своим ходом[15]. Периоды серьезных демократических протестов, таким образом, вносят внутренние противоречия в существование конкурентного авторитаризма, заставляя руководителей государства выбирать: либо резко нарушить демократические законы (и расплачиваться за это международной изоляцией и внутренними конфликтами), либо, рискуя проиграть, позволить протестам свободно развиваться. В результате часто возникают кризисы режимов, как в Мексике в 1988 году, в Никарагуа в 1990-м, в Замбии в 1991-м, в России в 1993-м, в Армении в 1996-м, в Албании в 1997-м, в Гане, Перу, Сербии и Украине в 2000-м, снова в Замбии в 2001-м. Сходный кризис, похоже, намечается в Зимбабве в связи с предстоящими в марте 2002 года президентскими выборами.

В одних случаях — в Кении, Малайзии, России и Украине — автократическая власть выдерживала бурю. В других — в Никарагуа в 1990 году, в Замбии в 1991-м, в Гане и Мексике в 2000-м — конкурентно-авторитарные правительства не предприняли необходимых для своего сохранения мер и утратили власть. В третьих случаях — например в Перу и Сербии — автократы пытались сопротивляться, но при этом оказались слабы и, в конечном счете, проиграли.

Однако смена власти — это еще не демократизация. Хотя во многих случаях (Никарагуа, Перу, Словакия, Сербия, Хорватия) смена правящей верхушки вела к тому, что страна вставала на путь демократии, в других случаях (Албания, Беларусь, Замбия, Украина) новые лидеры продолжали или даже усиливали авторитарные практики своих предшественников. Таким образом, устранение автократических элит хотя и создает серьезную возможность для изменения режима и даже для демократизации, но не гарантирует подобного результата.

В нашу задачу не входит обзор всех вариантов того, как конкурентные авторитарные режимы преодолевают кризисы, вызванные демократическими выступлениями, тем не менее один из них стоит упомянуть[16]. В регионах, тесно связанных с Западом — особенно в Латинской Америке и Центральной Европе, — смещение автократической власти после «холодной войны» обычно приводило к демократизации. Так, например, в Латинской Америке четыре из пяти конкурентных авторитарных режимов демократизировались после 1990 года (Доминиканская республика, Мексика, Никарагуа и Перу, но не Гаити). Сходным образом в тот же период демократизировались четыре из пяти конкурентных авторитарных режимов в Центральной Европе (Сербия, Словакия, Румыния и Хорватия, но не Албания). Напротив, ситуация с конкурентными авторитарными режимами в Африке и бывшем Советском Союзе оказалась совершенно иной. Из бывших советских республик в 1990-е демократизировался только один конкурентный авторитарный режим (Молдова).

Все это свидетельствует о том, что близость к Западу в 1990-е была существенным фактором, определявшим траектории развития конкурентных авторитарных режимов. Связи с Западом — в форме культурных или медийных влияний, сети элит, демонстрационных эффектов, а также в виде прямого давления западных правительств, — похоже, повысили цену, которую приходилось платить за укрепление авторитаризма, и это сделало демократизацию конкурентных авторитарных режимов более вероятной. Там, где западные связи были слабее, или там, где оказывали серьезное альтернативное влияние доминирующие недемократические государства (такие, как Россия или Китай), конкурентные авторитарные режимы либо сохранялись в прежнем виде, либо сдвигались в сторону еще большего авторитаризма.

Хотя конкурентные авторитарные режимы — исторически не новое явление (таковыми были еще определенные регионы Восточной и Центральной Европы в 1920-е или Аргентина под властью Перона в 1946—1955 годах), в последние годы их число явно увеличивается. Можно указать три причины развития конкурентного авторитаризма в 1990-е. Первая из них — упадок полномасштабных авторитарных режимов. В этих случаях давно устоявшиеся авторитарные режимы были вынуждены — часто под внутренним и международным давлением — либо вводить формально демократические институты, либо всерьез относиться к тем из них, которые раньше выполняли «фасадную» функцию. Однако из-за слабости оппозиционных движений настоящая демократия в процессе таких переходов обычно не достигается, а власти вскоре доказывают свою способность манипулировать новыми демократическими законами или использовать их выборочно. Процессы такого типа имели место в большинстве стран субсахарской Африки, где экономический кризис и международное давление вынуждали автократов объявлять многопартийные выборы. Однако переходные процессы там обычно не приводили к демократизации и автократы сохраняли свою власть.

Вторая причина возникновения конкурентного авторитаризма — коллапс авторитарного режима, вследствие чего появляется новый, конкурентно-авторитарный. В таких случаях, как правило, вслед за падением авторитаризма формируются слабые электоральные режимы. Отсутствие демократических традиций и неразвитое гражданское общество давали возможность новоизбранным правительствам управлять автократически, однако они оказывались неспособны консолидировать авторитарную власть. По этому пути шли такие посткоммунистические страны, как Армения, Сербия, Россия, Румыния, Хорватия и Украина, а также Гаити после 1994 года.

Третий путь к конкурентному авторитаризму — это распад демократического режима. В таких случаях глубокие, часто затяжные политические и экономические кризисы создавали условия, при которых свободно избранные правительства ослабляли демократические институты, не желая уничтожать их полностью. Это происходило либо в результате президентских «самопереворотов», либо из-за нарастания числа отдельных злоупотреблений. В качестве примеров можно привести Перу в начале 1990-х и, возможно, современную Венесуэлу.

Причины расцвета подобных режимов в последнее время заключаются в трудностях консолидации как демократических, так и авторитарных режимов непосредственно после окончания «холодной войны». Несмотря на глобальное продвижение демократии в 1990-е (и оптимизм, который это явление породило среди ученых), большинство новых демократических режимов возникало и закреплялось с большим трудом. Многие из переходных процессов начинались в странах с высоким уровнем бедности, неравенства и неграмотности, со слабым развитием государственности и гражданского общества, с нестабильными институтами, в условиях пограничных споров, а также — в ряде бывших коммунистических стран — при сохранении ведущей роли государства в экономике, в крупных религиозных институциях и в других областях общественной деятельности.

Перспективы полномасштабной демократизации в большинстве стран в период после окончания «холодной войны» оставались слабыми. Однако то же самое можно сказать и о перспективах построения и укрепления полномасштабных авторитарных режимов[17]. По большей части происходившие изменения были продуктом сложившейся в этот период международной обстановки. Триумф западного либерализма и коллапс советской системы ослабили легитимность альтернативных политических моделей и дали периферийным государствам сильный стимул принять формальные демократические институции. Как указывал Эндрю Янос, периоды либеральной гегемонии накладывают на недемократические правительства, если те желают сохранить международный престиж и жизнеспособность, определенную «сеть ограничений». Именно так в короткий период господства либерализма после Первой мировой войны близкие к авторитаризму правительства Центральной Европы столкнулись с сильным давлением, вынуждавшим их терпеть частично свободную прессу, допускать оппозиционеров в парламенты и поддерживать квазинезависимые судебные системы[18]. Однако в тот момент, когда начинается конфликт западных либеральных государств с выступающими против их господства авторитарными силами, такие «сети ограничений» обычно исчезают. Антигегемонистские силы дают альтернативные источники легитимации, военной и экономической поддержки, ослабляя тем самым желание правящих элит поддерживать формально демократические институты. Так, нацистская Германия и СССР в качестве влиятельных региональных сил способствовали крушению гибридных режимов в Центральной Европе в 1930-е, а мощь Советского Союза облегчала создание ленинистских диктатур в странах «третьего мира» во время «холодной войны». Когда западные силы сталкиваются с оспариванием их господства, они обычно благоволят тем автократиям, которые могут выступать в роли буферных зон между ними и соперниками Запада.

1990-е были отмечены западной либеральной гегемонией, сходной с ситуацией в 1920-е, но гораздо более крупномасштабной. Международные влияния принимали различные формы, в том числе демонстрационных эффектов, постановки условий (как в случае с принятием определенных стран в члены Евросоюза), прямого давления одного государства на другое (в виде санкций, подковерной дипломатии и даже военной интервенции) и создания новых транснациональных акторов и институций. В новом контексте либерально-демократическая модель получила беспрецедентное распространение среди элит на посткоммунистическом пространстве и в «третьем мире». Возможно, еще более важным фактором оказалось отсутствие альтернативных источников военной и экономической помощи, что повысило для многих стран значимость добрых отношений с западными правительствами и институциями. Хотя эффект международного давления существенно варьировался от региона к региону (и даже от страны к стране), для большинства правительств в странах с низким и средним уровнем дохода выгоды принятия формально демократических институтов — и цена поддержания открыто авторитарных — в 1990-е значительно выросла.

Кроме того, новые и потенциальные автократы столкнулись с большими трудностями в своих странах в отношении консолидации авторитарных режимов. Чтобы консолидировать полностью закрытый режим, авторитарным элитам нужно было уничтожить все основные источники недовольства путем систематических репрессий или кооптации потенциальных оппонентов. Такие меры требовали согласованности действий элит, а также хотя бы минимально эффективного — и финансово состоятельного — государственного аппарата. В условиях скудости ресурсов лидерам стало труднее поддерживать системы патерналистских отношений, которые в прежние годы являлись фундаментом авторитарных государственных структур. Кроме того, консолидацию авторитарного правления затрудняло отсутствие гарантий контроля над репрессивными органами в условиях высокой вероятности начала гражданской войны. И наконец, во многих посткоммунистических режимах распределение контроля над различными государственными и экономическими ресурсами среди различных групп сделало сложным для какого-то одного лидера получить единоличную власть, что, по определению, приводило к определенному плюрализму.

Многие режимы в 1900-е были способны преодолеть внутренние и внешние препятствия для перехода к авторитарным формам правления. Какие-то из них смогли воспользоваться той вседозволенностью, которую предоставляло им международное сообщество из соображений экономики и безопасности, ставившихся в западной внешней политике выше задач продвижения демократии. Другие по-прежнему сохраняли государственный контроль над доходами от ценных сырьевых товаров (таких, как нефть), что уменьшало развитие независимого гражданского общества и давало правительствам средства для кооптации потенциальных оппонентов. Были и те, кто поставил себе на службу квазитрадиционные элитные сети, что облегчало создание неопатримониальных режимов (как в Центральной Азии).

Однако в большинстве случаев потенциальные автократы в странах Африки, Латинской Америки и посткоммунистической Евразии в 1990-е не имели таких возможностей. Благодаря сочетанию международного давления, слабости государства и фрагментации элит, многие представители власти решали, что цена кооптации или репрессирования оппонентов окажется недопустимо высокой. В результате даже самые автократические лидеры не уничтожали важных областей состязательности. Причины слабости авторитаризма оказывались самыми разнообразными. В Албании и Гаити, например, решающими в предотвращении перехода к полностью авторитарному правлению были, вероятно, международные факторы. В Африке недостаток ресурсов вследствие прекращения помощи, поступавшей из-за рубежа во времена «холодной войны», а также условия, поставленные международными финансовыми институтами, ослабили некоторые правительства настолько, что они оказались не способны кооптировать или репрессировать даже едва заметную оппозицию[19]. В постсоветских странах, таких, как Молдова, Россия и Украина, фрагментация контроля над государственными и экономическими ресурсами породила политическое соревнование даже в условиях слабости гражданского общества. Общность практически всех этих примеров, однако, состояла в том, что плюрализм и демократическая состязательность сохранялись в них не оттого, что так хотелось элитам, а оттого, что элиты просто не могли от них избавиться.

Итак, в 1990-е конкурентные авторитарные режимы появлялись прежде всего там, где не было благоприятных условий для консолидации как демократических, так и авторитарных режимов. Следует заметить, что такие условия, разумеется, не обязательно приводили к конкурентному авторитаризму. В некоторых случаях, например в Сальвадоре, Мали и Монголии, демократия закреплялась, несмотря на самые неблагоприятные обстоятельства. В других случаях падение авторитарного правления приводило к коллапсу государства и гражданской войне, как это случилось в Либерии, Сомали и Сьерра-Леоне.

В завершение этой работы мы хотели бы повторить призыв Томаса Каротерса: надо выходить за пределы того, что он назвал «парадигмой перехода»[20]. Сейчас становится ясно, что прежние надежды на демократизацию в большей части мира оказались излишне оптимистичными. Многие авторитарные режимы сумели пережить «третью волну» демократизации. Были и случаи, когда коллапс того или иного вида авторитаризма порождал не демократию, а новые формы недемократического правления. Действительно, спустя десятилетие после крушения Советского Союза большинство возникших на его территории независимых государств остаются недемократическими. Несмотря на появление обширной научной литературы, трактующей вопросы причин и следствий демократизации, новых форм демократии и демократической консолидации, сравнительно мало внимания уделяется возникновению и укреплению недемократических режимов.

Установившееся после «холодной войны» господство западного либерализма, глобальные экономические перемены, развитие СМИ и коммуникационных технологий, рост влияния международных организаций, призванных продвигать демократию и права человека, — все это способствовало изменению возможностей и трудностей, с которыми имеют дело авторитарные элиты. В результате им стало сложно поддерживать определенные формы авторитаризма, такие, как тоталитаризм или бюрократический авторитаризм. Однако некоторые новые (или отчасти новые) недемократические формы власти — и среди них конкурентный авторитаризм — в 1990-е оказались на подъеме. Повышалось значение и ряда других недемократических форм правления, включая иные типы гибридных режимов, посткоммунистических патримониальных диктатур и случаев продолжительного распада государственности («хаосократии»)[21]. Исследование этих недемократических явлений важно для лучшего понимания полного (а не воображаемого) набора альтернатив, открывающихся перед переходными режимами после окончания «холодной войны».

Перевод с английского Андрея Степанова

Сподобалась стаття? Допоможи нам стати кращими. Даний медіа проект - не коммерційний. Із Вашою допомогою Ми зможемо розвивати його ще швидше, а динаміка появи нових Мета-Тем та авторів тільки ще більш прискориться.