Украинская политика памяти и ее историки

Теоретические предпосылки — французская и немецкая культурантропология, «места памяти» Пьера Нора, труды по «исторической памяти» Рейнхарта Козеллека, Яна и Алейды Ассман, а кроме того, достаточно давние, но вновь востребованные в современной антропологии исследования Мориса Хальбвакса и его определение памяти как некоего социального конструкта, обусловленного (ограниченного) теми или иными общественными институтами. По Хальбваксу, чем уже круг, чем теснее отношения внутри некоей группы, тем более проявлена эта обусловленность, тем более ощутимы «рамки памяти». Это отчасти объясняет известную «локализацию» исследований, интерес к малым городам и реальным процессам, происходящим в городских общинах. Но, так или иначе, перед нами постмодерная история — не столько описание прошлого, сколько описание и анализ некоего представления о прошлом, попытка понять, как такое представление формируется. Наконец, что важно, это зачастую «полевое исследование», работа не столько с архивами, сколько со вчерашними газетами и с очевидцами событий.

Мы уже писали о вышедшей несколько лет назад книге Олександра Гриценко «Память местного производства» (Пам'ять місцевого виробництва. Київ, 2014; см.: НЛО. 2015. № 132), где речь шла о трансформациях символического пространства малых городов Центральной Украины. В заключительной главе той книги Гриценко анализировал культурную политику двух украинских президентов — Леонида Кучмы и Виктора Ющенко. Три года спустя вышла новая книга этого автора «Президенты и память. Политика памяти президентов Украины (1994—2014)», огромный том с подробным анализом исторической политики двух десятилетий украинской независимости и соответственно трех президентов — Кучмы, Ющенко и Януковича. Это именно разбор реальной политики, то, что называется «работой с документами» — указами, постановлениями, отчетами об их исполнении, газетными статьями с отчетами о проведенных мероприятиях, об установленных и неустановленных памятниках, о восстановленных соборах и переименованных улицах. А также с журналистскими расследованиями о финансовых потоках и о том, что происходит с бюджетом политики памяти.

Но мы прежде всего заметим характерную «локализацию»: как и в первой книге Гриценко («Пам'ять місцевого виробництва»), речь здесь идет о Центральной Украине — не о Западе и не о Востоке, не о Галиции или Волыни и не о Донбассе, а именно о так называемой «серой зоне», «Третьей Украине», т.е. о тех украинских областях, которые на политической карте не имеют определенной окраски и которые — по мысли украинского политолога Мыколы Рябчука — «неопределенные и неопределившиеся», «обреченные быть не субъектом, а объектом политической борьбы» между Западом и Востоком. В таком выборе локализации есть логика: коль скоро «историческая память» зачастую понимается как одно из главных оснований культурной и политической самоидентификации, а историческая политика — как один из ее инструментов, внимание историков и политиков привлекает именно эта «непроявленная» Украина. И характерно, что первым парадоксальным сюжетом в книжке Олександры Гайдай стал не пресловутый «ленинопад», скорее наоборот: исследовательница задается вопросом, почему эти памятники в таком рекордном количестве стояли на площадях больших и малых украинских городов более двух десятилетий после принятия Украиной независимости, соседствуя с вновь отстроенными церквями, с официальными институтами и символикой нового государства. Очевидный ответ: они как были, так и остались привычным советским официозом, их попросту не замечали. Привычка означала равнодушие, и это равнодушие распространялось не только на советские памятники, но на все пестрое и противоречивое символическое пространство вокруг них.

Гайдай (как и Гриценко) в своем анализе «реальной» украинской политики памяти отмечает еще одну ее особенность: исполнителями и промоутерами оказываются, с одной стороны, местные власти, чья позиция зачастую не совпадает с позицией власти центральной и чья историческая политика в большинстве случаев ситуативна и небескорыстна, с другой — популистские партии националистического толка, в первую очередь «Свобода». Для них символическая повестка и «войны памяти» — инструмент пиара, и Гриценко в своей книге приводит забавную и поучительную историю о том, как нынешний глава Радикальной партии Олег Ляшко дважды «проводил газ» в родное село Ивана Франко Нагуевичи; дважды — за счет госбюджета, и дважды — врал, разумеется.

Непоследовательность украинской исторической политики 1994—2014 гг., кроме всего прочего, объясняется — и в скрупулезном анализе Гриценко это со всей очевидностью продемонстрировано — не только отсутствием последовательной стратегической позиции у того или иного президента, подменой ее «реактивной» тактикой (как, например, у Кучмы и в большей степени — у Януковича), но неизменным внутриполитическим противостоянием: президента и премьера, президента и парламента, конфликтом интересов местных администраций и местных общин, что, возможно, не так уж плохо и отчасти свидетельствует о реальной демократии. Но лишь отчасти. Реальная историческая политика, как показывает Гриценко, становится полем столкновения разного рода интересов, и здесь задействованы в равной мере государственные чиновники, политики и местные бизнесмены.

Гриценко проводит еще одну любопытную параллель: между украинской «войной памяти» и transitional justice («правосудием переходного периода») в постфранкистской Испании. Украинские историки не без основания усматривают общие тенденции в кампаниях по «восстановлению исторической справедливости», которые начались в 1990-х гг. в Испании с приходом к власти правых и затем в 2000-х — в Украине. В Испании речь шла о ревизии официальной политики «молчания и примирения», провозглашенной пактом 1977 г. (Законом об амнистии), фактически уравнявшим в правах палачей и жертв. В Украине, как мы знаем, идет болезненный процесс все того же уравнения в правах жертв войны с обеих сторон, воинов Советской армии и Украинской повстанческой армии (УПА).

Характерно, что когда Гриценко оценивает итоги исторической политики президента Ющенко (в отличие от Кучмы и Януковича, историческая политика Ющенко представляла собой некий последовательный нарратив), он выделяет несколько главных тем: прежде всего это Голодомор и амнистия УПА. В первом случае цель была достигнута: за четыре года в Украине была создана мемориальная инфраструктура Голодомора, и эта трагическая страница украинской истории стала частью не только официального канона, но и реальной коллективной памяти. Это подтверждено социологическими опросами: за три года, с 2005-го по 2007-й, число украинцев, считающих Голодомор геноцидом, существенно увеличилось и составило большинство. Что же до амнистии УПА, здесь Ющенко не удалось переломить инерцию, и принципиальные изменения в общественном сознании произошли лишь в 2014—2015 гг. И вряд ли это заслуга Института национальной памяти.

Кажется, есть как минимум два момента, которые в принципе определяют эти сюжеты. Первый связан с формированием «коллективной» исторической памяти: она все же остается локальной, но, когда речь заходит о «национальной памяти», главная роль принадлежит опять-таки «третьей Украине» — той, которая составляет большинство. Голодомор здесь никогда не уходил из памяти, он был частью семейной истории, и запущенная Ющенко широковещательная кампания привела к тому, что нечто глубоко спрятанное достали из домашних тайников, из «подвалов памяти», и поставили на видное место. История УПА осталась местной историей Галиции и Волыни, и понадобилось нечто большее, нежели указы президента, чтобы жители Черкасс и Полтавы признали, что борцы с советской оккупацией не чужие на их земле. И здесь укажем на одну концептуальную особенность книги Гриценко: политика памяти в его понимании — возможно, «социальный конструкт» (по Хальбваксу), но ни в коем случае не институциональный (в этом смысле Гриценко последовательно оппонирует другому украинскому историку — Г. Касьянову). Историческая память — и Гриценко на этом последовательно настаивает — не продукт некоего политического «инжиниринга» и не результат направленного действия политических элит. Она в самом деле соотносится с обустроенным символическим пространством и опосредованно рефлексирует по поводу него, но общество — собственно носители памяти — зачастую могут не замечать очередного противоречивого «обустройства» (как это было с памятниками Ленину) и легко заменять одних навязанных героев другими. Иными словами, Гриценко включает в число «акторов» исторической политики непосредственного адресата — общество, делает «объект» субъектом.

«Past Continuous», по всей видимости, была уже закончена, когда вышел в свет тысячестраничный том Гриценко, который, по большому счету, представляет собой огромную и едва ли не исчерпывающую документальную базу по реальной исторической политике. Похоже, Касьянов успел в последнюю минуту вставить несколько ссылок на собранные там материалы, но никоим образом не отреагировал на концептуальную полемику. К слову, Касьянов точно так же, как и Гриценко, хоть и в более резкой форме, полагает, что мемориальная политика Виктора Ющенко в том, что касается Голодомора, при огромном количестве средств и усилий достигла успеха исключительно потому, что «довела до ведома населения Центральной Украины» то, что было и так известно, т.е. фактически «узаконила» семейную историю (с. 276). (Разве что однажды Касьянов ехидно замечает, что при анализе результатов социологических опросов 2005—2007 гг. о Голодоморе-геноциде социологи не спрашивали у реципиентов: «Что такое геноцид?») Все это, разумеется, не означает, что разговор закончен. Титульное «Past Continuous» — не только эффектная грамматическая метафора, описывающая предмет memory studies. Касьянов анализирует процессы (или алгоритмы процессов), которые происходили в Украине на протяжении трех десятков лет, происходят сейчас и будут происходить после выхода «Past Continuous». По собственному признанию автора, книгу приходилось «дописывать» уже после того, как она была закончена, и ее «уже сейчас можно переписывать».

Книга состоит из трех разделов: первый — теоретический — представляет «понятия и контексты», в частности разного порядка определения и «фигурации» исторической памяти («коллективной» и «собирательной» по Дж. Олику, «коммуникативной» и «культурной» по Ассманам), при этом речь идет прежде всего о некоем «конструкте», имеющем непосредственное отношение к власти — политической и дискурсивной. В этом смысле «коллективная память» предстает одновременно как субъект и как объект исторической политики. Соответственно, второй раздел посвящен «акторам» — тем институтам и тем лицам, чьи действия и функции так или иначе определяли и определяют украинскую историческую политику. Это власть, т.е. государство, и негосударственные (общественные) организации — политические партии, медиа и социальные сети; это историки, наконец. Касьянов довольно жестко обозначает роль части своих коллег как в буквальном смысле «служебную»: «обслуживающий персонал», переписывающий историю по принципу «чего изволите». Третий и самый обширный раздел посвящен «практикам»: более или менее последовательной «национализации» украинской исторической памяти и результатам такой «национализации», ревизии ее «советской» и «имперской» версий. Собственно «практикам» — отдельным частным сюжетам «символических практик» и последовательному, документально-монографическому их описанию — посвящены работы Гайдай и Гриценко. Но Касьянов расширяет поле анализа: он рассматривает историческую политику 2014—2017 гг. в широком смысле, не только в контексте «ленинопада», при этом главным актором здесь он полагает Украинский институт национальной памяти. Однако местные «практики» для Касьянова — лишь одна из составляющих сюжета. Упоминание в подзаголовке «Украины и соседей» означает, что историческая политика Украины представлена контекстуально: она описана на фоне сходных процессов (переписывание истории, конструирование символического пространства), которые происходят на Западе и на Востоке от Украины, в России и Польше.

Определяя понятия, Касьянов вслед за Алланом Мегиллом вводит различение аффирмативной историографии, т.е. такой, которая «утверждает» (affirmatio) некую традицию, отождествляет историю с «памятью» и прочитывает ее как вчерашнюю газету; дидактической — такой, которая ищет в истории «урок», т.е. тоже, так или иначе, исходит из некоего внешнего нарратива; и наконец, аналитической — такой, которая отделяет себя от памяти, подобно тому, как критический текст отделяет себя от своего предмета. В этом смысле «Past Continuous» — критический текст, одинаково отстраненно разбирающий исторические манипуляции националистов и коммунистов, сталинистов и декоммунизаторов, правых и левых, президентов и депутатов.

Прежде чем говорить о концептуальных особенностях «Past Continuous», признаем, что это исключительно отчетливая декларация либерального историка, не испытывающего ни малейшего сантимента по поводу «национального романтизма» и последовательно раскрывающего разного порядка манипулятивные механизмы «национализации», с одной стороны, и ностальгической «советизации», с другой. И хотя «происки национализаторов» занимают здесь технически больше места, но, правду сказать, общий исторический нарратив за последние 30 лет в Украине был по преимуществу «национальным» и «национализирующим». Проблема не в том, что либералу-институционалисту Касьянову идеологически не близок этнонационалистический нарратив, что он ему представляется архаическим (или, по ассоциации с известными увлечениями Ющенко, — «антикварным»). Мы должны понимать это как пафос ученого и раздражение профессионала, который привык относиться к словам и буквам законов «терминологически» и который из всех «правд» выбирает «научную». Обзор историографического контекста Касьянов не случайно завершает упоминанием об основанном в начале XXI в. во Франции движении «За свободу истории». Принципы этого движения зафиксированы в известном «Воззвании из Блуа»:

В этом смысле более чем характерен кейс Институтов национальной памяти — польского и украинского: Касьянов однажды называет их «комиссиями правды». Это буквальный пример совмещения и замещения функций: исторический дискурс из академического превращается в политический и манипулятивный, а сама научная институция приобретает все признаки института власти.

В заключение заметим: стилистически «Past Continuous» производит несколько парадоксальное впечатление. Это блестящий научный трактат, очень ясный, логически выстроенный и скрупулезно точный в формулировках и определениях. Касьянов заведомо декларирует свое неприятие какого бы то ни было неакадемического дискурса истории, и, казалось бы, он, как никто другой, далек от публицистической аффектации. Однако риторическая страсть и, кажется, природная насмешливость в какие-то моменты берут верх над академической невозмутимостью и делают книгу остроумной и иронической. Касьянов с видимым удовольствием отмечает иронические повороты исторических нарративов, как то совмещение националистического и имперского дискурсов в гламурном культе эпохи Франца-Иосифа в Галиции или элементы тоталитарных советских практик и большевистского рвения в проводимой Институтом национальной памяти «декоммунизации». Наконец, его увлекает исходный каламбур дефиниций:

Напрашивающееся объяснение, что такого рода «грабли» в принципе характерны для «неисторических наций», продолжающих «разбираться с прошлым» и переписывающих историю, опровергается собственно предметом этой книги и контекстами — украинские «битвы историков» отчасти повторяют аналогичные немецкие или испанские сюжеты и находятся в тесной «связке» с польскими и российскими.

Сподобалась стаття? Допоможи нам стати кращими. Даний медіа проект - не коммерційний. Із Вашою допомогою Ми зможемо розвивати його ще швидше, а динаміка появи нових Мета-Тем та авторів тільки ще більш прискориться. Help us and Donate!