Бруно Латур против климатического скептицизма:

Антагонист главного героя классического русского романа язвительно отмечал, что новое поколение «верит» в лягушек и не верит в принципы. «Мате­риализм, который вы проповедуете, – напоминал молодым нигилистам этот романтический денди, – был уже не раз в ходу и всегда оказывался несостоя­тельным». Социолингвистическим маркером конфликта поколений, как за­метит позднее Бахтин, станет само произношение слова «принципы», которое Павел Петрович Кирсанов, как представитель «барской помещичьей культу­ры 20‒30-х гг.», произносил мягко и на французский манер («принси́п»), то­гда как Базаров, как выходец из «мира разночинной интеллигенции 50-х, где задавали тон семинаристы и медики», твердо и с ударением на первый слог («прынцип»). В русском языке второй половины XIX в., констатирует автор «Слова в романе», победил «разночинный» вариант. Что, впрочем, не сделало менее острым ни конфликт отцов и детей, ни противостояние идеалистиче­ских «принси́пов» с материалистическими принципами. А самое главное – не решило вопрос о том, что полезнее для общества.

Любитель классической русской литературы Бруно Латур, назвавший одну из своих ранних книг в честь эпопеи Толстого и даже иронически оправдывавший собственное многословие отсылкой к русским романам, как ему казалось, смог найти способ примирить враждующие стороны для вящей пользы bien public. Если отказаться от противопоставления «мира вещей» и «социальной реальности», то «веру» в лягушек вполне можно совместить с верой в принципы построения общества, организованного наилучшим об­разом. То есть помочь ученым и политикам прийти к общему пониманию принципов, необходимых для создания нового политического сообщества, ко­торое он называет «коллективом». В этом коллективе лягушки, а вместе с ними все нечеловеческие акторы, смогут послужить обществу при посред­ничестве ученых, которые, проанализировав их «привычки», смогут прийти к выводу о том, что представляют собой их «сущности». В «Политиках приро­ды» Латур упоминает случай, когда ученые-герпетологи объясняли повадки земноводных в период размножения строителям дорог, которые были вынуж­дены прокладывать дорогие тоннели во избежание инцидентов с выползаю­щими на трассу жабами, в результате чего «лобовой конфликт земноводных с автодорогами принял другую форму». В определенном смысле, считает Ла­тур, ученые выступили в качестве «официальных представителей» лягушек в объединенной ассамблее людей и нечеловеческих существ, созванной для решения проблем коллектива. А поскольку речь идет не о волшебной сказке, в которой лягушки «разговаривают человеческими голосами», то именно уче­ные должны взять на себя миссию по созданию «артикуляционных аппара­тов» нечеловеческих существ. Мы еще вернемся к социальной функции ученых на этом примере, а пока попробуем понять, в чем, с точки зрения Латура, за­ключается сам конфликт и каковы возможные способы его разрешения.

Если воспользоваться латурианским определением модерна, то упомяну­тый конфликт «материализма» и «идеализма» («реализма» и «конструктивиз­ма», а далее по списку), имплицитно заложен в самой идее модернизации. О тургеневских антагонистах он вполне мог бы сказать, что и Павел Петро­вич Кирсанов, и Базаров правы по-своему (и по-своему несчастны), так как оба являются представителями идеологии модернизации, а дуализм матери­альности вещей и «социальной репрезентации» политических учреждений будет возникать в той или иной форме снова и снова. Разве не обнаруживаем мы следы метафизического, религиозного, популистского, одним словом – реакционного и обскурантистского поворота в современном обществе?

В своей последней работе «Где приземлиться?», опубликованной в 2017 г., Латур рисует почти апокалиптическую картину зашедшей в ту­пик глобализации, резко контрастирующую с оптимистическим тоном «По­литик природы». Несмотря на установленные факты, свидетельствующие о глобальном потеплении, элиты умышленно поддерживают скептические настроения относительно изменений климата: «Обскурантистские элиты должны были принять угрозу всерьез, должны были прийти к выводу, что это угрожает их доминированию; они должны были упразднить идеологию планеты, общей для всех; понять, что подобный отказ ни в коем случае нельзя придавать огласке; поэтому необходимо вычеркнуть научные знания, проясняющие причины этого процесса, и действовать максимально скрыт­но. И все это на протяжении последних тридцати – сорока лет».

Климатический скептицизм – вот настоящий враг, говорит Латур в лек­циях, многочисленных интервью и книгах 2010-х гг. «Философ постправ­ды, – не без злорадства отмечала американская пресса, – выступил в под­держку науки». Но не предоставил ли он сам, разрабатывая на протяжении десятилетий критическую социологию науки, инструменты, при помощи которых этот «климатический скептицизм» стал идеологией «обскурантист­ских элит»? Ведь именно гиперболизированный критицизм позволяет отри­цать одновременно «лягушек» (реальность глобального потепления) и «прин­си́пы» (демократию и императив социальной справедливости)?

Эта проблема, похоже, не дает ему покоя. Уже в 2004 г. Латур задается вопросом, почему критика стала «выдыхаться» или «сбавлять обороты»: «Было ли ошибкой с моей стороны принять участие в становлении области исследований, которая известна как социология науки [science studies]? До­статочно ли сказать, что мы имели в виду совсем не то, когда мы это говори­ли? Почему я не могу без запинки произнести: глобальное потепление – это факт, хотите вы этого или нет?»

Целью настоящей статьи не является анализ новейших публицистиче­ских клише вроде «постправды», из которого с необходимостью следуют нравоучительные выводы об участи раскаявшихся «постмодернистов». Мы, как и Латур, хотим понять, по какой причине критический проект со­циологии науки не просто «выдохся» или «сбавил обороты», а был, как утверждает он сам, использован для ограничения свободы научного выска­зывания и еще больше осложнил отношения между научным сообществом и политическими учреждениями современного общества. Ключевым вопро­сом будет не сакраментальное «Верите ли вы в реальность?», которым принято осаживать «релятивистов» и скептиков, а скорее: можем ли мы по-прежнему «верить в политические учреждения»?

Чтобы ответить на этот вопрос, обратимся к работе Латура «Политики природы», которая представляет собой первую попытку теоретического синтеза социологии науки и политической философии французского рес­публиканизма. В девяностые годы деятельность Латура ассоциировалась, в первую очередь, с программой aкторно-сетевой теории (ACT) и критикой дуалистической идеологии модерна. Тогда он утверждал, что современные способы обработки информации позволяют вернуться к проекту ассоцианизма, который был технически неосуществим в XVIII в., называя принцип построения сетей «Машиной Юма» или «Юма-Кондильяка». Вводя поня­тие актора (который понимается как человек, группа людей, животных, вирусов или природных явлений) как самостоятельного существа, вступа­ющего в разнообразные взаимодействия с другими акторами, мы, по опре­делению Латура, встаем на позицию «крайнего номинализма», недостатки которого можно компенсировать, выстраивая «гетерогенные сети», состоя­щие как из людей, так и нечеловеческих существ. Но на подобную гибри­дизацию наложен запрет, который Латур объясняет негласным принципом, лежащим в основании «конституции модерна». Она подразумевает разрыв между «миром вещей», в котором властвуют ученые, и «общества», в кото­ром преобладают человеческие мнения. Сосуществование двух миров при­водит к самому жесткому дуализму, так как мы не понимаем, как воздей­ствуют друг на друга «вещи» материального мира и учреждения мира социального. Но их взаимодействие неизбежно: именно в этом смысле «мы никогда не были людьми модерна», т.е. вынуждены были изменять учре­ждения в соответствии с прогрессом наших знаний об устройстве матери­ального мира.

Но даже если это препятствие будет устранено, остается открытым во­прос: каким образом эти «гетерогенные сети» соотносятся с привычными для нас политическими учреждениями (от городских советов до государ­ства) и не должны ли они прийти им на смену? Ведь еще в начале девяно­стых Латур категорично заявлял, что, с точки зрения АСТ, «буквально нет ничего, кроме сетей, ничего между ними – или, используя метафору из ис­тории физики, нет никакого эфира, в который сети были бы погружены». При этом он признавал, что это «самый неочевидный момент АСТ» и что это делает ее «редукционистской» и «релятивистской» теорией. Но если «нет ничего, кроме сетей», путь даже гетерогенных, не оказываемся ли мы снова в ситуации дуализма между ними и «старыми» политическими учре­ждениями? Ведь мы по-прежнему живем в различных сетях и во вполне устойчивых государствах-нациях, основанных на республиканских принци­пах политического модерна. Их недостаточно объявить Старым порядком, ведь это приведет к формированию нового дуализма между модерными учреждениями и немодерными «гетерогенными сетями» с непонятным по­литическим и юридическим статусом. Роль ученых в этом процессе будет не менее двусмысленной, чем в рамках конституции модерна, когда они объясняли всё и в то же время ни на что не влияли непосредственным обра­зом. В этом нарождающемся дуализме, на наш взгляд, состоит главная уяз­вимость теории Латура, вполне осознаваемая ее автором, которая станет предметом рефлексии в его поздних сочинениях.

В «Политиках природы» Латур отвечает на этот вопрос одновременно утвердительно и отрицательно: сети придут на смену устаревшим репрезен­тативным моделям, но, в определенном смысле, они впервые сделают демо­кратию возможной. Именно потому, что теперь в процедурах демократиче­ского обсуждения смогут участвовать ученые: подзаголовком «Политик природы» является вопрос «как привить наукам демократию?». Но кроме сетей есть что-то еще, а именно своего рода глобальная сеть, которую Латур называет «коллективом». Как ни парадоксально, образцом этого немодерного коллектива будущего Латур объявляет… Французскую республику, которую принято считать архетипом политического модерна. Ведь именно Первая рес­публика впервые поставила цель привести политические учреждения в пол­ное соответствие с «естественными законами».

Так называемая Конституция модерна является для Латура философ­ской фикцией, которая обосновывает дихотомию мира вещей и социальной реальности. Она не соответствует какому-то конкретному правовому доку­менту (даже в виде «фикции» общественного договора), поэтому не мо­жет быть легитимной. В ее современном виде, считает Латур, она являет­ся не чем иным, как очередной версией платоновского мифа о Пещере: мир теней, который соответствует области человеческих «мнений», и мир «реаль­ных объектов». Но поскольку речь идет не просто о философской, а о полити­ческой фикции, два мира в примере Латура превращаются в две «палаты» некой Генеральной ассамблеи, причем мир «вещей» оказывается высшей палатой, а та, что является площадкой для бесконечных человеческих споров – низшей. Принципиальная разница между ними состоит в том, что в высшей палате помещаются безмолвные вещи, сущность которых недоступна людям и те вынуждены довольствоваться «представлениями» и «фантазиями». Как и в классическом платоновском мифе, формируется группа избранных, спо­собных перемещаться из высшей палаты в низшую, чтобы просветить «томя­щихся в заточении рабов». Они наделены уникальным талантом понимать язык безмолвных вещей, поэтому «эти немногие избранные располагают са­мыми невероятными политическими возможностями из когда-либо изобре­тенных, а именно:

Вопрос Латура сводится к кантовскому quid juris – по какому праву эти «избранные» наделяются властью говорить от имени вещей и, самое глав­ное, почему эта власть должна быть в буквальном смысле «непререкаемой»? Противоположная крайность, т.е. возведение «социальных репрезентаций природы» в статус единственно законной ассамблеи, не решает проблему: вещи «упрямы» и в качестве нечеловеческих акторов будут постоянно нару­шать наши «представления» о них, провоцируя эпидемические и экологиче­ские кризисы.

Решение, которое предлагает Латур, состоит в упразднении двухпалат­ной системы, которую он уподобляет французским Генеральным штатам при Старом порядке, когда представители каждого сословия заседали в от­дельных помещениях, обращаясь не друг к другу, а к королю, политическое «тело» которого было объединяющим трансцендентным принципом. Люди и вещи, а точнее – человеческие и нечеловеческие акторы, должны, подобно делегатам от трех сословий в 1789 г., произнести «клятву в зале для игры в мяч», т.е. учредить единую ассамблею и провозгласить Республику. Что сделает невозможным для группы «избранных» апелляцию к непререкае­мым законам «единой природы» и заставит их принимать участие в дебатах наравне со всеми.

В чем отличие этого нового республиканского коллектива, состоящего из человеческих и нечеловеческих акторов, от дуалистической монархии Старого порядка? Он является «коллективом, находящимся в процессе экс­пансии: поэтому свойства человеческих и нечеловеческих существ, из ко­торых он состоит, ничем не гарантированы». При Старом порядке эти избранные всегда могли обратиться к единой природе, гарантировавшей устойчивую «сущность» объектов. Именно фиксируя раз и навсегда эту «сущность» [essence], мы делаем их «вещами» [choses] и противопостав­ляем людям, т.е. вовлекаем в порочный круг психофизического дуализма, который в свою очередь генерирует целую серию дуализмов: между объ­ектом и субъектом, первичными и вторичными качествами, фактами и цен­ностями, Природой и обществом, Наукой и мнениями, вещами и словами, окружающей средой и человеком.

Практическая опасность подобного противопоставления заключается в существенном снижении скорости и качества реакции учреждений на вне­запные изменения свойств этих «сущностей», которые рано или поздно уста­навливаются науками. Латур приводит пример асбеста, который считался «идеальным материалом», пока не было достоверно установлено его влия­ние на здоровье человека, для чего потребовались десятки судебных процес­сов и независимых исследований. «Вещи» в терминологии Латура имеют раз и навсегда установленную сущность, а «непререкаемость» научного автори­тета существенно затрудняет процесс пересмотра их свойств и принятия правильных решений. Не говоря уже о том, что ученые, подобно генералам, всегда «готовятся к прошедшим войнам» и защищают свои теории, снижая скорость реакции учреждений, которая критически важна в ситуации эпиде­мических или экологических кризисов, когда мы имеем дело с неким прин­ципиально новым актором, «сущность» которого еще не установлена.

Если коллектив с самого начала исходит из того, что «нечеловеческие акторы» могут в будущем вести себя непредсказуемым образом, это суще­ственно повышает эффективность его реакции в кризисных ситуациях. Но для этого, считает Латур, их следует перестать считать «вещами» с раз и навсегда установленной «сущностью», а превратить в акторы или актан­ты, которые можно поместить в те самые гетерогенные сети, чтобы затем отслеживать их «поведение». В чем тогда состоит «общественно полезная» деятельность ученых, которая при Старом порядке столь высокопарно име­новалась их «миссией»? А самое главное, в рамках латурианской аналогии с республикой, каким официальным статусом они будут наделены?

Ученые или, как называет их Латур, «белые халаты» больше не говорят от имени безмолвных вещей, а скорее конструируют некое подобие «ар­тикуляционных аппаратов», т.е. сообщают им «дар речи». В политическом смысле они становятся «официальными представителями» [port-parole] нече­ловеческих акторов, или актантов, слова которых всегда могут быть постав­лены под сомнение «самими вещами», точнее их непредсказуемым поведе­нием. В этом случае их «мандат» немедленно аннулируется: когда одна группа ученых, к примеру, определяет совокупность симптомов неизвест­ной болезни как новую разновидность пневмонии или «рак гомосексуали­стов», а вторая открывает и описывает свойства ВИЧ, то именно она по­лучает временный «мандат» на право представлять этот актант в общей ассамблее, т.е., как в приведенном примере, перед учреждениями, ответ­ственными за санитарный контроль. Ученые говорят не вместо «вещей», а вместе с нечеловеческими акторами и «на их языке»: «"Я вызываю смер­тельную и неожиданную болезнь", – говорят вирусы вместе с вирусологами;

"Я особенно быстро загрязняю реки", – говорят эти удивительные удобрения вместе с фермерами и нефтехимиками; "Я предлагаю способ в корне изменить космологию", – говорят пульсары и сопровождающие их радиоастрономы».

Так исчезают «безмолвные вещи», а на их место приходят гибридные актанты, провозглашающие республику или коллектив, в котором свободно взаимодействуют человеческие и нечеловеческие существа. Процесс созда­ния артикуляционных аппаратов способствует радикальной демистифика­ции научных практик и позволяет проследить весь процесс производства «matters of fact» или «положений дел», которые становятся «matters of con­cern» – «поводами для озабоченности» и совершения определенных дей­ствий, а не написанием очередной главы универсальной Liber mundi.

Республика, напоминает Латур, является «общей» или «публичной ве­щью» – res publica, chose commune. Подобное обобществление «вещи» необходимо понимать буквально, т.е. как «прием в коллектив» новых, нече­ловеческих акторов. Никто не способствует ему больше, чем ученые, вы­ступающие в качестве их официальных представителей. Стоит отдельно уточнить, что под «избранными», чья роль аналогична роли философов в платоновской аллегории пещеры, Латур подразумевает не столько ученых, которые при Старом порядке не имели прямого доступа к общественному мнению и не влияли напрямую на принятие решений, сколько «закоренелых модернизаторов», апеллирующих к науке для того, чтобы избежать легитим­ных процедур демократического обсуждения. То есть пресловутых «техно­кратов», считающих себя вправе устанавливать новые правила политиче­ского сообщества, ссылаясь на утверждения неких «экспертов».

В новом коллективе, надеется Латур, дуализм «безмолвных вещей» и ничем не обоснованных «мнений» будет устранен, а то, что раньше на­зывалось «фактами», наконец будет включено в единое дискурсивное про­странство наравне с тем, что раньше называлось «ценностями». Ученые и политики смогут совместно работать над трансформацией учреждений общего мира, в котором лягушки будут гармонично взаимодействовать с «принси́пами».

Но этот почти идиллический образ республики будущего, намеченный в «Политиках природы», оказывается омрачен тем, что критические инстру­менты, столь тщательно разработанные в рамках социологии науки, исполь­зуются не по назначению. В уже упоминавшейся статье 2004 г. Латур при­знаёт, что критика в определенном смысле «выдыхается» и, что хуже всего, оказывается «направлена не на тот объект». Он приводит в пример страте­га республиканской партии, который видит угрозу интересам американской индустрии в научном анализе причин глобального потепления, а особенно его антропогенных факторов, предлагая в публичных дискуссиях подчеркивать «отсутствие научной достоверности». Это «отсутствие научной достовер­ности» становится орудием в руках тех, кого сегодня принято называть «кли­матическими скептиками», получившими мощную поддержку со стороны влиятельных индустриальных лобби в нулевые годы. Латур задается вопро­сом, какую позицию должна в подобных случаях занимать критическая социология науки: «Пока мы тратили годы, пытаясь выявить предрассудки, замаскированные под объективные утверждения, должны ли мы теперь об­наружить объективные и неизменные факты, замаскированные иллюзорными предрассудками?». В отличие от «модернизаторов» прошлого, для совре­менных элит совершенно не принципиально обращение к объективности фактов или относительности «социальных представлений»: «Должен ли я успокоиться, сказав себе, что плохие парни используют любое орудие, кото­рое оказывается у них под рукой, натурализованные факты или социальную конструкцию, когда им это выгодно?». При этом, заключает Латур, мы не должны отказываться от самой критики или признать ошибочность изна­чального намерения продемонстрировать социальный характер «конструи­рования фактов». В определенном смысле он является еще одним под­тверждением его проекта от противного: в «Политиках природы» был предусмотрен вполне прозрачный механизм «окончания споров» в том слу­чае, когда текущие данные тех или иных дисциплин не позволяют оспорить уже полученные результаты. Искусственное продолжение научных дискус­сий по уже решенному вопросу является не просто «настораживающим симптомом», оно нелегитимно, так как оппозиция обязана подчиняться ре­шению законной ассамблеи.

Позицию, занятую Латуром в «Политиках природы», можно было бы охарактеризовать как радикальный фаллибилизм, ведь она, по сути, преду­сматривала не просто динамичное изменение научной картины мира и ори­ентацию на будущее знание, но и соответствующую трансформацию по­литических и социальных учреждений. Но в ряде случаев определенная группа влияния, ссылаясь на «отсутствие научной достоверности» или рас­хождения в «мнениях экспертов», может по своему усмотрению изменять параметры системы: то утверждая «неизбежность прогресса», то дискреди­тируя в глазах публики уже сложившийся научный консенсус (как в случае глобального потепления). Для этого нет необходимости вступать в противо­речие с демократическими принципами: переизбыток информации делает реальным феномен «незамедлительного ревизионизма» [instant revision­ism]. Население западных стран, формально не ограниченное в доступе к информации, непосредственно после сообщения о том или ином собы­тии в прессе может ознакомиться с десятками теорий заговора и больше не разделяет «наивный реализм» в отношении фактов. Ревизионизм, для формирования которого когда-то требовались десятки лет, сопровождает любой «достоверно установленный» факт и перестает быть атрибутом элитарной критической культуры. В этих условиях становится возможным отрицать реальность глобального потепления и его антропогенный характер, формально не нарушая ни процедур научной верификации, ни демократиче­ского обсуждения. Единая ассамблея людей и нечеловеческих существ, про­ект которой был намечен в «Политиках природы», похоже, не является га­рантией того, что критически важная для коллектива информация станет «поводом для озабоченности».

По мере того, как климатический скептицизм становится глобальным трендом, заметит Латур позднее, он затрагивает не просто «научную досто­верность» при установлении тех или иных фактов, а сам авторитет научных учреждений. В преамбуле к работе 2012 г. «Исследования о модусах суще­ствования» он описывает совещание с участием французских промышлен­ников и неназванного специалиста по климату из Коллеж де Франс, во вре­мя которого последнему был задан вопрос: «Почему мы должны верить вам больше, чем остальным?». На что климатолог отвечает: «Если больше нет доверия научным учреждениям, то все очень серьезно». Латур с удовле­творением отмечает, что климатолог апеллирует именно к авторитету науч­ных учреждений, а не, как он выражается, «Науке с большой буквы Н», т.е. к практикам конкретных дисциплин, которые должны изменять принципы конкретных политических ассоциаций, а не платоновскому миру идеальных геометрических фигур. Именно в этом направлении должна работать крити­ческая социология науки: в союзе с учеными возвращая «доверие» к науч­ным учреждениям. В этом смысле «Исследования о модусах существова­ния» развивает проект «Политик природы», намечая, ни много ни мало, контуры «будущей цивилизации», которая упразднит все неразрешимые ду­ализмы модерна.

Но если в «Исследованиях о модусах существования» находилось, по определению автора, место для «похвального слова» этой новой, немодер­ной цивилизации, то в следующей работе Латура «Лицом к Гее: восемь лекций о новом климатическом режиме» (2015) осознанно выбран «апока­липтический тон». Латур наконец напрямую обращается к идее Антропо­цена, о которой он не раз упоминал в работах нулевых и десятых годов. Причины этого вполне объяснимы: Антропоцен, как новая геологическая эпоха, которая должна прийти на смену Голоцену, предполагает, что дея­тельность человека становится главным фактором климатических измене­ний. А это, вполне в духе латурианской критики «двухпалатной системы» модерна, означает, что люди больше не могут противопоставлять Природу или «окружающую среду» политическим учреждениям, помещая их в па­раллельные миры. Так как природа, в терминологии Латура, находится на противоположном полюсе по отношению к «обществу», то, констатируя наступление Антропоцена, т.е. преобладание антропогенных факторов кли­матических изменений, мы вступаем в «постнатуральную» эпоху.

Но как в таком случае быть с пресловутым антропоморфизмом, на борь­бу с которым было потрачено столько усилий в процессе делигитимации «конституции модерна»? Использование греческого корня «антропос», отме­чает Латур, является своего рода иронией истории, так как «было бы абсурд­но предполагать, что существует некое коллективное существо, человеческое общество, новый актор геоистории, каким в свое время был пролетариат. Перед лицом старой природы, которая в свою очередь разложена на состав­ляющие части, нет никого, кого можно было бы назначить ответственным. Потому что больше нет возможности объединить Антропоса в качестве ак­тора, наделенного какой бы то ни было устойчивостью, и сделать из него персонажа, способного играть на этой новой глобальной сцене». Антропо­цен, как это ни парадоксально, предполагает отсутствие антропоморфных персонажей.

Но именно тот факт, что мы, как считает Латур, вступаем в «постнату­ральную» или «постантропоморфную» эпоху, означает, что человеческие существа больше не могут быть «объединены» и противопоставлены «по­верхности» [sol] и выведены за «пределы земной истории». В определенном смысле конец Старого порядка означает именно «возвращение к Земле» или, как выражается Латур, «антикоперниканскую революцию». Что остает­ся после всей этой критической работы по деконструкции антропоморфизма и «единой природы»? Данные различных дисциплин, свидетельствующие о том, что Земля каким-то образом отвечает при помощи «обратного воздей­ствия» на усилия «людей модерна» по покорению «природы». Ученые пер­выми должны отказаться от прометеевского мифа модерна и продемонстри­ровать, что ни одна группа людей не сможет находиться «по ту сторону апокалипсиса», т.е. избежать последствий климатических изменений.

Однако и эта радикально алармистская программа, сформулированная в книге «Лицом к Гее», кажется Латуру недостаточной для описания мас­штаба кризиса. В процитированной нами в самом начале работе 2017г. «Где приземлиться?» он говорит о нарастающем «дерегулировании», кото­рое проявляется как в ослаблении контроля климатических изменений, так и в демонтаже учреждений государства всеобщего благосостояния. Причем на этот раз, помимо абстрактных глобальных элит, сознательно отказавших­ся от идеи «общего мира», назван главный бенефициар «климатического скептицизма» – американское индустриальное лобби, одержавшее триум­фальную победу с избранием Трампа и выходом США из Парижских согла­шений по климату. «Где приземлиться?» – резкий антиамериканский пам­флет, достаточно неожиданный для обычно дипломатичного Латура, который на этот раз приходит к выводу, что США, ни много ни мало, «объ­явили войну» остальному миру. «Отсутствие научной очевидности» и «раз­ногласия среди экспертов» станут принципами работы машины климати­ческого скептицизма, которая, как предсказывает Латур, будет набирать обороты вместе с заявленной Трампом программой реиндустриализации.

Есть ли выход из этой спирали двойной дерегулирования и что за спо­собы «ориентироваться в политике» предлагает Латур? Он настаивает на необ­ходимости «новой картографии» политической мысли, которая позволит преодолеть старые дихотомии модерна. Надежду на это дают экологические движения, которые «пытались быть ни справа, ни слева, ни архаистами, ни прогрессистами», хотя при этом им не удалось выйти за пределы ключевой для программы модерна дихотомии между Природой и Обществом. Сегодня стоит вопрос «to modernize or to ecologize» – «модернизировать или делать экологичным», т.е. соотносить свою политику одновременно с волей народа и «голосами» нечеловеческих существ, которые говорят через «белые хала­ты». Но что эти «официальные представители» должны делать в условиях, когда тем, кого они представляют, фактически объявлена война?

Из этого можно сделать вывод, что Латур фактически признает не толь­ко неудачу ранней «релятивистской» и «редукционистской» программы АСТ, но и недостаточность центристской и, если так можно выразиться, «прими­ренческой» позиции «Политик природы». Аргументация критической социо­логии науки была успешно ассимилирована в рамках «нового духа капита­лизма», который уже поставил себе на службу либертарианские лозунги «освобождения нравов» и даже революционный экспансионизм, принявший форму «продвижения демократии». Новый коллектив не может сложиться в условиях отказа глобальных элит от идеи «общей планеты», но и «реакци­онное» возвращение к локальному или национальному, которые предлагает так называемый правый популизм, не решает проблему, так как возвращает нас к дуализму модерна. Провозглашая главенство национального суверени­тета и его исключительное право развивать те отрасли экономики или ис­пользовать тип энергоресурсов, которые выгодны государству-нации, новые изоляционистские элиты предлагают ложную альтернативу, приближающую глобальную катастрофу.

В ряде недавних статей и интервью Латур вновь возвращается к респуб­ликанской риторике, но если раньше ее главным мотивом был объедини­тельный пафос природно-человеческой Ассамблеи, принять участие в кото­рой он предлагал ученым, то теперь он призывает этих «официальных представителей» нечеловеческих существ едва ли не выйти на баррикады. Он публично выразил поддержку внесистемным движениям протеста, та­ким как «желтые жилеты», и призывал ученых вместе с экологами помо­гать протестующим составлять так называемые наказы [«cahiers de do­léance»], или перечни жалоб, которые играли столь важную роль накануне Великой французской революции.

Латур давно пришел к выводу, что для переосмысления ремесла учено­го и его роли в обществе необходимо заново изобрести политику. Но крити­ческие эксперименты с реформами научных учреждений и пересмотром их статуса оказались не менее опасными, чем перенос иных экспериментов из лабораторий в полевые условия. Общей чертой представителей разных поколений «лишних людей» из русского XIX в. было то, что как верящие в «принси́пы», так и «верящие» в лягушек в конце концов «решились сами ни за что серьезно не приниматься». Западноевропейские люди модерна, чьи привычки столь вдумчиво анализировал Латур на протяжении своей карьеры, руководствуются скорее картезианским приоритетом действия над бездействием. Модернизаторов и «экологизаторов» (или «землян», по опре­делению Латура) ожидает финальная схватка, в которой определится буду­щее планеты. При любом ее исходе человек, как и было предсказано, исчез­нет «как лицо, начертанное на прибрежном песке». Вопрос лишь в том, произойдет ли это в реальности или в области социального воображаемого людей и нечеловеческих существ, которые, наконец, смогут вырваться из за­падни модерна. Или, в соответствии с латурианским принципом симметрии, в обеих областях одновременно.

The Philosophy Journal 2019, Vol. 12, No. 4, pp. 70–84

Сподобалась стаття? Подаруйте нам, будь-ласка, чашку кави й ми ще більш прискоримося та вдосконалимося задля Вас.) SG SOFIA - медіа проект - не коммерційний. Із Вашою допомогою Ми зможемо розвивати його ще швидше, а динаміка появи нових Мета-Тем та авторів тільки ще більш прискориться. Help us and Donate!