В представленном выше методологическом контексте период с середины XIX в. до начала 1990-х годов в глобальном масштабе определялся: 1) господством капитализма (после Великой Октябрьской революции и Второй мировой войны — не безраздельным); 2) геополитическим господством Запада; 3) высокой степенью плюрализма политических порядков и легитимирующих их идеологий как внутри самого Запада, так и за его пределами, притом что после Второй мировой войны такое разнообразие существенно снизилось. Все это предопределило развитие национальных обществоведческих школ, прежде всего в СССР (в виде развития марксистской теории и построения некапиталистического общества), ключевых европейских странах (Великобритания, Франция, Германия и др.) и США, которое в течение большей части XX в. препятствовало формированию глобального мейнстрима. Однако к концу XX столетия произошла значительная унификация глобального экономического и политического порядка. При общем доминировании капитализма потерпели крушение или интегрировались на правах полупериферии в глобальную капиталистическую миросистему страны, ранее пытавшиеся построить альтернативный ей мировой экономический порядок. В идеологическом и геополитическом контекстах к концу XX в. потерпели поражение СССР, его сателлиты и общая идеология коммунизма. На некоторое время установилось никем не оспариваемое геополитическое доминирование США, гласное или молчаливое признание идеи саморе- гулируемого конкурентного рынка как самой эффективной модели экономики, либеральной демократии — наилучшим из политических режимов, а либерально-демократической идеологии — наиболее отвечающей интересам подавляющего большинства жителей планеты.
Тем не менее следует особо подчеркнуть, что неолиберальный дискурс с самого начала был атрибутивным дискурсом, отталкивающимся от ущербности, от констатации порчи капитализма. Он исходил из того, что настоящий, здоровый капитализм фундаментально испорчен государственным регулированием рынков, левыми идеями государства всеобщего благосостояния, высокими налоговыми нагрузками на бизнес. В результате западные общества утратили базовые буржуазные добродетели и "достижительную" протестантскую этику, которые можно отыграть обратно волевыми усилиями и соответствующей политикой. Иными словами, это с самого начала была гибкая и прагматичная разновидность более общего дискурса ремонта капитализма.
В условиях доминирования дискурсов транзита, модернизации, саморегулируемого рынка, неограниченного роста и конца истории сложился неолиберальный мейнстрим — иерархия глобального знания, выстроенная на трех своеобразных китах: господстве Запада, капитализме и либерализме. Уже в самом начале апологии западной однополярности было наивно полагать, что глобальный триумф США и шире — Запада продлится долго, так как мировая история, экономика и политика не знают вечных победителей. Даже в рамках самих дискурсов транзита и модернизации подразумевалось, что такое господство не может быть вечным, поскольку ранее отстающие страны обречены перенимать институты, идеологии и практики стран-лидеров с вытекающими отсюда последствиями. В настоящее время все основания постбиполярного мейнстрима оказались критически уязвимы в силу изменения равновесия классовых и геополитических субъектов. Релевантность его ключевых понятий и концепций падает, так как ценностно-институциональные основания политико-экономического порядка глобального общества продолжают изменяться.
1. Капитализм все чаще обнаруживает глобальные пределы модели бесконечного экономического роста и признаки исчерпания свободных рынков, конкуренция на которых постоянно обостряется и все чаще регулируется внерыночными методами. Таковы, например, глобальные рынки природного сырья (нефти, металлов, золота, алмазов), медикаментов, технологий, регулируемые транснациональными олигополиями производителей или даже межгосударственными картельными соглашения типа "ОПЕК+", чье существование прямо противоречит принципам свободной конкуренции. Кризис саморегулируемых рынков и нарастающая критика идеи свободного рынка как слева, так и справа, который обещал рост доступных возможностей для всех, но фактически обеспечил его лишь для немногих социальных слоев и обществ капиталистической миросистемы, становятся фоном для разворачивания альтернативных теорий рентного общества и посткапитализма. Эта критика усиливается на фоне повсеместного сокращения ресурсов и механизмов социального государства.
Явные глобальные пределы свободных рынков обусловливают поворот от справедливости, связанной с потенциальным ростом доступных возможностей для всех участников конкурентной борьбы на рынках капитала, товаров и рабочей силы, к левой модели справедливости, связанной с установлением более эгалитарного доступа для всех к уже имеющимся ресурсам. Чувствительность современных обществ к подобным идеям растет с середины 1970-х годов, будучи обусловлена тенденцией увеличения доходного и имущественного неравенства граждан, а также стагнацией реальной покупательной способности зарплат работающего населения Европы и США. Более того, ресурсные, технологические, демографические и иные пределы роста диктуют стратегию не просто перераспределения, но и все более настойчивого политического передела этих ресурсов. Политическая логика передела набирает легитимность как в геополитическом измерении — между уходящими и поднимающимися гегемонами, так и внутри современных обществ. Все популярнее становятся прогрессивные налоги на наследство и крупную собственность. Последние до недавнего времени были священной коровой капитализма, но даже в США находят все больше сторонников в результате коммунитарного поворота, диктуемого экономической стагнацией.
В настоящее время передел конечных жизненных ресурсов все чаще начинает осуществляться по внеэкономическим, политическим сценариям, которые пишутся вовсе не невидимой рукой рынка, но вполне земными политическими субъектами, чьи интересы далеки от универсальности. Кроме того, выясняется, что «успешный опыт Китая и Индии, а до них — Японии и "восточноазиатских тигров"... может мало сообщить об относительных преимуществах рыночного либерализма и социал-демократии». Экономические и идеологические трансформации рыночного капитализма все интенсивнее проявляются в формировании языка описания общества с позиций новых социальных субъектов: прекариата (Г. Стэндинг), богемной буржуазии (Д. Брукс), креативного класса (Р. Флорида), множеств (А. Негри, М. Хардт), андеркласса, NEET (Not in education, employment nor training — люди без образования, занятости и трудовых навыков) и т. д. Новые понятия фиксируют необратимые изменения социальной онтологии, но в то же время указывают на аморфность и неустойчивость возникающих социальных групп, которые пока являются скорее следствиями распада привычных экономических классов, чем устойчивыми элементами будущей социальной стратификации. Для описания новой социальной структуры сложившегося языка еще нет, так как новая онтология в окончательных чертах еще не состоялась, демонстрируя скорее промежуточную ситуацию неопределенности и утраты доверия к прежним описаниям. Отсюда проистекает социально-политическая риторика общественных наук с расширенным использованием неологизмов, метафор, разнообразных пост-, нео-, квази- и т. д. В ходе рентной трансформации глобального капитализма общество постепенно обретает альтернативный язык описания, вырабатываемый новыми социальными группами.
2. Либерализм перестает выступать непоколебимым метаоснованием базовых координат политических идеологий и связанных с ними этических и управленческих решений. Все чаще он предстает в своей радикальной неолиберальной версии, которая не может служить идейной основой для широкого социального согласия, связанного с механизмами демократического согласования интересов и коммунитарными ценностями. В этом смысле неолиберализм — это фактический возврат к узкому и недемократическому пониманию эгалитарности классического либерализма XIX в., ограниченному всяческими цензами и минимальными процедурами электорального участия не элит. Нарастающая дисфункциональность привычных ценностных и онтологических координат либерального консенсуса великих модерных идеологий обостряет проблемы легитимации политического порядка в западных странах. Этот порядок теряет опору на сокращающийся средний класс, все чаще генерируемый не рынком, а государством (Китай, Россия), и испытывает нарастающие вызовы несистемных движений, образующих альтернативные ценностные координаты политики. Либерализм не раз обнаруживал ограниченность своих ценностных, идеологических представлений, связанных с интересами конкретно-исторических классовых субъектов и способов распределения общественных ресурсов, которые он пытается сделать внеисторичными и всеобщими на основании неубедительных допущений об абстрактных индивидах, окруженных завесой незнания, позволяющей принимать справедливые решения в интересах каждого. Все шире распространяются альтернативные либерализму политические, экономические и этические регуляторы, такие, например, как этика добродетели, корпоративные и двойные стандарты, популизм. Наконец, представительные демократические институты в силу падения военной и трудовой ценности большинства населения перестают быть эффективным основанием политического участия народных масс. Трансформация социальной структуры ведет к институциональному кризису представительной демократии. Последний выражается в усилении разнообразного национал-популизма, реагирующего на новые общественные запросы и симптомы системного кризиса рыночного капитализма, но вряд ли могущего их удовлетворить в долгосрочной перспективе. Нередко звучит критика модели элитарной демократии и политических элит, которые приватизировали публичную сферу, переставшую быть (за исключением стихийных всплесков несистемной активности) областью реального проявления интересов большинства, проявления интересов значимых социальных групп. Экспансия специфической модели homo economicus в качестве универсальной во все сферы жизни общества ведет к тому, что "одним из важнейших следствий неолиберализации становится подавление и без того анемичного homo politicus либеральной демократии — подавление, имеющее огромные последствия для демократических институтов, культур и воображаемого". Наконец, исчерпало себя само понимание свободы, укорененное в социальной онтологии либерализма, а также в целом в либерально-консервативно-социалистическом консенсусе реформированного капитализма второй половины XX столетия. Причем как в позитивном, так и негативном плане. Потому что свобода, хотя и ассоциируется с либерализмом, не исчерпывается ее либеральным пониманием, поскольку у либерализма нет монополии на идею свободы. В античности была своя идея свободы, в эпоху возрождения и Реформации — неоримская, это уже не говоря о левых инвариантах либеральной идеи. В широком смысле свобода подразумевает доступ к возможностям. Если доступ сокращается для все большего числа людей или же в силу разных обстоятельств меняется сам спектр доступного и желаемого, то терпит упадок и сама идея свободы. Новая парадигма политологического мейнстрима поэтому подразумевает новую идею свободы.
В подобных условиях процедурная или электоральная демократия становится имитационным институциональным скелетом, в то время как реальное содержание и цели политики даже в развитых демократиях все чаще определяются партикулярными интересами влиятельного меньшинства. Базовые принципы функционирования демократии в образцовых западных обществах подвергаются многочисленным экспертным, плебисцитарным и популистским манипуляциям со стороны элит. Многие исследователи приходят к выводу о кризисе и упадке представительной модели демократии, завышенной оценке возможностей ее всестороннего положительного влияния на жизнь общества (К. Крауч, П. Майр). Сравнительная статистика 135 государств на протяжении последних 30 лет, обобщенная К. Клаасеном, показывает, что расширение демократических процедур и институтов само по себе не является залогом последующей устойчивости демократии. Наоборот, парадоксальным образом последовательная демократизация часто ведет к нарастанию ее внутренних противоречий и деконсолидации, снижает уровень доверия к демократическим институтам в ситуации, когда расширяются требования всевозможных меньшинств, противопоставляющих себя большинству. Элиты в этом случае начинают вести свою игру, подменяя правление народа, а демократические завоевания оцениваются обществом как данные навечно и не предполагающие постоянного подтверждения коллективными демократическими практиками. Поэтому в последнее время набирает популярность радикальный дискурс замены выборной демократии демократией жребия, где лица, принимающие решения, избираются и назначаются случайным образом. Это позволяет ослабить универсальные естественные тенденции, выраженные в железном законе олигархии (М. Острогорский), когда полномочия, возможности и ресурсы со временем концентрируются в закрытых группах и руках немногих.
Снижение влияния США и Европы выражается в критике тождества Запада и идеала политического устройства в качестве сконструированного политического мифа. Политические интересы Запада и либеральный политический порядок постепенно дифференцируются. Американскую гегемонию, расширяющуюся с 1945 г., все трудней убедительно описывать как шествие демократии и либерализма, поскольку в действительности она является лишь механизмом выстраивания военнополитических и экономических иерархий и балансов в условиях биполярного мира и продвижения исключительно национальных интересов в постбиполярный период. Либеральный международный порядок все чаще критически оценивается как ложное коллективное воображаемое, поддерживать которое Запад более уже не способен. И. Брафф отмечает усиление авторитарных тенденций неолиберализма в современных западных обществах, когда под предлогом безопасности граждан (политика секьюритизации) усиливается контроль государства со стороны элит и сворачивается неизбежно конфликтное публичное пространство демократии.
В XXI в. стремительно набирают военное, экономическое и демографическое влияние незападные державы, чьи интересы расходятся с Западом и все убедительнее облекаются в альтернативные модели политологической, культурной, экономической и исторической легитимации. В частности, Китай в 2016 г. уже создал собственную, альтернативную Западу версию мировой истории экономической мысли в 11 томах. Эти модели нередко выходят за пределы иерархии глобальных политических ценностей и институтов, установленной Западом. К тому же в условиях усиления протекционизма, маржиналистской экономической политики, ужесточения миграционной политики, обострения национализма и популизма, кризиса систем социального обеспечения сами западные общества зачастую оказываются не столь свободными, рыночными, демократичными и доступными для всех, как это заявлялось ранее в соответствующей политической риторике. Западные общества, интерпретируемые как образец для развития всех остальных обществ, на практике все заметнее расходятся с тем общественным идеалом, который они себе приписывали. Испытывая давление тех же негативных фоновых тенденций, что и другие общества, связанных с достижением пределов рыночного насыщения, приостановкой экономического роста с сокращением массового рынка труда, усилением внеэкономической конкуренции и имущественного неравенства, сжатием социального государства и т. д., западные общества обнаруживают нарастающие проблемы с воспроизводством демократии у рынка и капитализма, которые ранее считались их неотъемлемой частью. Это неизбежно сопровождается умножением практик всевозможных двойных стандартов, которые разрушают веру в универсальность и практическую возможность реализации принципов демократии, свободы, равноправия, равенства, невмешательства, свободы передвижения, честной конкуренции и т. д. В то же время все очевиднее успехи в развитии обществ, которые в разной степени не соответствуют либеральному, рыночному и демократическому канону. Более того, они и не собираются встраиваться в западную ценностно-институциональную иерархию, поскольку попытки институционального копирования и транзита уже не приносят незападным обществам желаемого эффекта. Они лишь дают поводы считать, что преимущества Запада обусловлены не только и не столько либерально-демократическими ценностями, институтами и практиками самими по себе, сколько их военной мощью, политическим давлением и центральным положением в актуальной капиталистической миросистеме, обеспечивающей внеэкономические выгоды ее бенефициарам и регуляторам.
Соответственно теряют объяснительный и легитимирующий потенциал политологические и экономические теории, в которых Запад представляет собой источник ценностных и онтологических констант. В результате можно наблюдать процессы системного распада неолиберального политологического и экономического мейнстрима, претендовавшего на универсальность описаний современных обществ, достигших конца истории в виде рыночных либеральных демократий открытого доступа. Ключевой вызов мейнстриму заключается в том, что наблюдаемые трансформации социально-политических реалий современных обществ, рассматриваемые в качестве исключений и отклонений, на самом деле таковыми не являются. Все накапливающиеся отклонения в экономике, социальной структуре, изменении геополитического баланса, коллективных идентичностях и т. д. — это признак становления новых социальных закономерностей или устойчивых старых, которые субъекты неолиберального политологического мейнстрима пытаются либо не замечать, либо описывать в качестве временной патологии, архаичных, маргинальных или периферийных явлений. Однако в настоящее время таких исключений становится слишком много, что обусловливает неизбежность переосмысления самого мейнстрима.
В рамках мейнстрима затяжные кризисные тенденции современных обществ, отклоняющие их от нормативного идеала либеральных демократий, описываются в рамках дискурсов гражданского ремонта (Дж. Александер) или культурной травмы (П. Штомпка), исходящих из того, что рост наблюдаемых отклонений и социокультурные тенденции, плохо поддающиеся описанию привычным категориальным словарем, являются лишь временными кризисами. Эти дискурсы ремонта формулируются в виде локальных утопий, связанных с креативностью (классов, городов или экономик), цифровизацией, сетевизацией, роботизацией, инновациями, нанотехнологиями, джентрификацией, смарт-технологиями, экономикой знания, капитализацией интеллекта, плоским миром (Т. Фридман), - любыми концепциями, призванными показать, что рынок/капитализм не утратил способности расширять ресурсное пространство для всех вовлеченных участников. В действительности все эти новые истории рыночного успеха оказываются скорее историями возвышения разных меньшинств на фоне устойчивой стагнации доступных ресурсов и жизненных перспектив для большинства. Предполагается, что любые кризисы и исключения волшебным образом будут преодолены, а общество вновь войдет в привычную ценностно-институциональную колею либерализма, рынка и демократии, из которой оно все чаще и сильнее выпадает. Более того, «когда какие-то эмпирические явления слишком выходят за пределы прежней реальности, которая фиксируется доминирующим экономическим дискурсом, исследователи прибегают к использованию таких концептов, как "японское экономическое чудо", "азиатские тигры", "голландская болезнь" и т. д. Чудеса, болезни, тигры и т. д. — метафоры из сферы сверхъестественного. Чтобы включить соответствующие феномены в вербальные модели, экономисты прибегают к магическим артефактам, используя стиль фэнтези не менее мастеровито, чем знаменитый основоположник жанра Дж. Толкиен». Эти представления и приемы приверженцев экономического мейнстрима на практике разделяют популисты, которые сегодня все чаще бросают вызов истеблишменту. Набирающий обороты популизм, как правого, так и левого толка,— политическое воплощение этого дискурса ремонта, адресованного массам. Подобная уверенность представителей неолиберального политологического мейнстрима в принципиальной неизменности как сложившегося, так и желательного социального порядка достойна удивления. Она не позволяет ответить на вопросы об истинных причинах социальных изменений, предлагая считать их болезнью и патологией: недостойным правлением, зависимостью от предшествующего развития, эффектом колеи, социокультурной моделью советского человека и иными досадными аномалиями. Однако социальная норма всегда сконструирована, выражая динамическое общественное согласие (консенсус), которое рано или поздно может быть отозвано, пересмотрено или может распасться в пользу новых коллективных общностей и доминирующих представлений о желаемых принципах и правилах совместного общежития.
В условиях радикальных глобальных перемен неолиберальный мейнстрим, подражающий формализованным и редукционистским математическим методам исследований, начинает радикально расходиться со сложной и противоречивой социальной реальностью, а также новыми закономерностями ее воспроизводства. Эти закономерности в человеческом обществе релятивны и не могут быть установлены навсегда в ситуации постоянно обновляющихся субъектов, целей и культурных и ресурсных контекстов, в которых они действуют. Социальный состав общества, иерархии коллективных интересов и даже целевые ориентиры одних и тех же людей меняются с движением истории. Поэтому любая мейнстримная теория однажды перестает коррелировать с реальными политическими процессами и закономерностями, обнаруживая идеологический контекст, который опровергает гипотезу, что однажды установленные общественные законы являются всеобщими и вне-историчными.