Многоуровневый мир и плоскостное мировосприятие

Современный мир пребывает в состоянии ускоренной глобализации во многих как традиционных, так и совершенно новых сферах человеческой деятельности. Главные игроки современной мировой арены – и государства, и набирающие силу негосударственные субъекты – со всё большим азартом и упорством ищут методы и средства, чтобы, во-первых, вписаться в этот процесс, и, во-вторых, занять в нём место, подобающее их самовосприятию. В самом грубом приближении вызревающую совокупность долгосрочных тенденций мирового «беспорядочного порядка» можно охарактеризовать следующим образом:

• глобализация развивается как постоянное нарастание числа и сложности проблем, далеко выходящих за рамки и возможности определяющего воздействия на них одного государства или ограниченной группы государств;
• возрастает роль и возможности негосударственных субъектов мировой политики, экономики, социально-экономических средств, а также информационных потоков в мировых делах;
• резко нарастает цивилизационно-культурная ассимиляция, как и всё более широкие попытки противостояния ей;
• появляются национально-государственные или макрорегиональные стратегии, преследующие цель перенаправить на себя глобальные процессы и тенденции, поставить их под свой контроль или, по меньшей мере, придать им собственный культурно-политический колорит.

Разумеется, каждое действие рождает противодействие. Особенно действие, сопровождающееся идеологическими обоснованиями целеполагающего свойства, а потому имеющее тенденцию опережать реальное, зачастую противоречивое и хаотическое движение международно-политического тренда глобализации.

К числу первых, «опережающих реальность» и потому бегущих вперёд от действительности, доктрин относится радикальная теория «мировой пролетарской революции», предложенная Лениным, Троцким и их апологетами в качестве реакции на социально-политические взрывы второй половины XIX – начала XX века. Данная доктрина пыталась сплавить воедино мечту и стратегию, а сверхчеловеческое властолюбие кучки радикалов загримировать под самоотверженное движение к всемирному райскому абсолюту. Но она в специфической форме уловила объективную тенденцию к политической глобализации и нахождению в её рамках такого места для России, которое, как это ни покажется странным, сопрягалось бы с той чертой российского национального характера, что Фёдор Достоевский назвал «всемирной отзывчивостью» русского человека. Именно с этим, на мой взгляд, связана поразительная живучесть данной доктрины, хотя реальное развитие глобализации пошло совершенно иначе.

Ещё одна попытка идейного и политико-правового оформления процесса глобализации, либеральная, тесно связана с реакцией США, а также ряда европейских государств на Первую и Вторую мировые войны. Они завершились созданием организаций, претендующих на мировой статус. Речь идёт о Лиге Наций и ООН, которые задумывались как своего рода всемирные регулирующие органы. Ограниченность возможностей и малая эффективность обеих структур многократно описаны. Меньше обращают внимание на позитивную строну их работы. А также на несомненный прогресс ООН по сравнению с Лигой Наций как в структурных, так и содержательных вопросах. Если Лига Наций рухнула под мощью тоталитарного натиска, то её наследница накопила со времён Корейской войны вплоть до наших дней позитивный баланс. Он связан не столько с разрешением международных конфликтов (хотя миротворческие операции под эгидой ООН не раз приносили ощутимую пользу), сколько с большой и не всегда заметной работой профильно-гуманитарных ведомств всемирной организации. Она привела если не к решению, то хотя бы к смягчению остроты важнейших глобальных проблем. Конечно, когда такие проблемы наталкиваются на амбиции и «национальные интересы» крупнейших мировых держав, работа эта затрудняется, а иногда и обнуляется. Все перипетии этой противоречивой ситуации мы наблюдаем сегодня в реакции международной среды на пандемию коронавируса.

При всей острой и зачастую вполне обоснованной критике деятельности различных глобальных и макрорегиональных структур никто, за исключением отъявленных маргиналов, не выступает за их полную ликвидацию и возврат к абсолютному и ничем не сдерживаемому национально-государственному суверенитету. Видимо, глобальные вызовы в последние десятилетия становятся настолько очевидными, что игнорировать их просто неуместно и в конечном счёте – антинационально. За какую из крупных современных проблем ни возьмёшься, она может решаться только на уровне глобального сотрудничества. Это относится и к воздуху, и к питьевой воде, и к энергетике, и к космосу, и к миграции, и к медицине, и к международной безопасности, и к климату, и к информатике.

Противодействие трендам глобального бегства вперёд от действительности всё больше превращается в глобальное «бегство назад от действительности». Вряд ли можно назвать случайной межконтинентальную атаку на нынешний тренд к глобализации международной сферы. В США – крупнейшей мировой державе, в наибольшей степени определяющей всемирную общественно-политическую моду, появился трампизм, цепко ухватившийся за самые современные средства и инструменты глобализации, чтобы поставить себе на службу устаревшие и по сути своей антиглобалистские лозунги. В Великобритании имперский традиционалистский откат политически переиграл стратегический выбор глобализации, формой которого служит европейская регионализация в рамках ЕС. Попытка реанимировать старый миф об империи, над которой никогда не заходило солнце, может привести лишь к провинциализации и подчинению американскому влиянию.

Часть того же глобального реванша антиглобализма – это и проимперская антиататюрковская линия современной Турции, и неискоренимая великодержавная ностальгия Польши, пытающейся совместить новые амбиции, порождённые участием в европейском интеграционном проекте, со старыми вожделениями Речи Посполитой «от моря до моря». Список можно продолжить и в Европе (Венгрия, Чехия), и в Азии (Китай, Индия, Иран). Не является исключением из него и Россия, где постсоветская самоидентификация отнюдь не завершена, и всё ещё ведётся активный поиск своего лица в глобализующемся мире. Поиск этот предполагает широкую амплитуду колебаний: от испытанного в прошлом, отвергнутого и безвозвратно ушедшего коммунистического «светлого будущего» до попытки возвращения в традиционное российское «лукоморье» прекрасного имперского прошлого (скорее в качестве мифотворческого фарса, чем трагедии).

Таким образом, мир международных связей, трендов и взаимоотношений сложен, многослоен и противоречив. Процессы динамические частично балансируются процессами инерционными. На наших глазах возникают своеобразные трещины и разрывы политической плоскости, искривления пространства и времени мировой политики, включение в неё новых элементов. Наша способность как-то упорядочить, систематизировать этот нарастающий хаос, придать ему более или менее контролируемый характер всё более сомнительна. Время одномерного гегемонизма уходит в прошлое. Однако сменяется оно, по всей видимости, гегемонизмом времени над международно-политическим пространством. Главный вопрос – удастся ли человечеству своевременно внести изменения, которые способны эффективно воздействовать на ситуацию глобализирующегося хаоса online, чтобы обеспечить преобладание инструментов контролируемого прогресса над тенденцией к глобальной энтропии.

Если рассматривать позитивно долговременный тренд в направлении глобализации (отдавая себе отчёт в том, что это отнюдь не happy end очередного мифа о «конце истории», а лишь этап глобальной эволюции человечества), то важнейшее значение приобретает создание конкретного исторического и международно-политического контекста хотя бы начальных шагов процесса. Для этого необходимо сместить внимание от плоскостных (а также биполярных, треугольных, квадратных и иных геометрических и геополитических) упражнений к поискам более глубинных пластов эволюции системы международных отношений. А эта эволюция в целом вписывается в дуалистическую формулу: конкуренция и синтез.

Итак, нам давно уже было предсказано: синтез или смерть. Сегодня это пророчество приобретает зримые, практические формы. Остаются многие вопросы, два из них представляются наиболее важными.

1. Каковы перспективы создания атмосферы и организационных структур для движения международно-политического универсума в направлении синтеза?
2. Какова роль России в этом процессе?

К настоящему времени в мире сложились и замерли в эмбриональном состоянии два несовершенных механизма движения вперёд: демократический и олигархический. Именно они присутствуют в основании крупнейшей, реально действующей глобальной структуры ООН. Там, как известно, имеется вполне демократическая Генеральная Ассамблея, которая при всей моральной значимости принимаемых ею резолюций и иных актов не имеет полномочий воплощать их в жизнь. С другой стороны, существует Совет Безопасности ООН, который в ряде случаев вправе принимать обязательные решения по ключевым международным вопросам. Но это требует единства, то есть неприменения права вето одной из пяти великих держав, точнее – великих держав послевоенного периода, середины прошлого века.

Подобная структура является олигархической формой управления кризисными ситуациями, имеющими глобальное или макрорегиональное значение, в случаях, когда эти ситуации не затрагивают (или очень слабо затрагивают) интересы кого-либо из пятёрки постоянных членов СБ ООН.

В условиях идеологически чёрно-белого мира, когда основные события в сфере безопасности носили характер игры с нулевой суммой, известно лишь одно исключение из правила осуществления на практике обязывающего голосования СБ ООН. Это – начало Корейской войны в 1950 году. Тогда, как считают некоторые, по недосмотру Сталина советский представитель в ООН получил указание бойкотировать заседания, когда решался вопрос о направлении войск ООН на Корейский полуостров. Советское неучастие означало неиспользование права вето. Таким образом, северокорейский коммунистический режим, поддерживаемый КНР и СССР, оказался перед лицом военного противостояния с войсками ООН (при участии Индии и некоторых других внеблоковых стран).

С того времени и по сей день глобальная структура обеспечения безопасности ООН приходила в действие в редчайших случаях, когда ни один член «большой пятёрки» не видел для себя существенного ущерба от подобной акции. В условиях становления многополярного мира таких случаев стало несколько больше, международные отношения перестали быть чёрно-белыми, расширились возможности для манёвров и комбинаций. Однако принципиального влияния на мировую политику эти изменения не оказали. А на нынешней стадии обострения международной напряжённости право вето приобретает вторую жизнь. Это способствует хаотичности миропорядка, которому такая глобальная структура, как ООН, в теории призвана придавать хотя бы частичную упорядоченность. На этом фоне неудивительно, что так и не приступил к исполнению своих обязанностей Военно-штабной комитет, практически главный оперативный инструмент СБ ООН, созданный ещё в 1946 г. в соответствии со статьёй 47 Устава ООН для постоянного мониторинга и подготовки практических мер в сфере глобальной безопасности.

Гораздо более продуктивно работает ООН на некоторых из примерно семидесяти секторальных направлений. В сфере социальной, а также гуманитарного, культурного, а отчасти и экономического сотрудничества всего человечества (или крупных регионов) сделано немало.

Существуют и ведут важную практическую работу и ряд важнейших международных организаций, не входящих в ООН, но активно участвующих в формировании и совершенствовании миропорядка. К разочарованию служителей почти религиозного культа «абсолютно неприкасаемого суверенитета» такие факторы существования человека на земле, как чистый воздух, питьевая вода, растительный покров и почва, приемлемый климат, космос, надёжная и безопасная энергетика, гуманистическая контролируемость общепланетарного прогресса и другие, просто не могут быть решены лишь на уровне национально-государственного диалога амбиций и соперничества. Глобализация всё новых аспектов жизни порождает и обостряет дилемму: создание и введение в практику компонентов глобального структурирования или нарастание глобального мультиконкурентного хаоса с предсказуемыми последствиями.

Вышеизложенные рассуждения с неизбежностью влекут за собой контртезис о невозможности состыковать их с реалиями современной международно-политической практики, с непреодолимостью «корневых» первобытнообщинных инстинктов и импульсов и так далее. Да, это серьёзные аргументы, но, на мой взгляд, аргументы «уходящего пейзажа». Коренной вопрос в том, исчезнет ли этот пейзаж вместе с человеком или, напротив, откроет путь для его победоносного продвижения вперёд по пути самореализации.

Возврат к прагматизму означает не столько определение направления движения, сколько очерчивание основных дилемм перехода от нынешнего состояния миропорядка (многомерного хаоса с элементами многополярности) к более или менее конструктивной перспективе. И здесь речь меньше всего идёт об изобретении каких-либо искусственных умозрительных конструкций типа «мировой революции», «мировой традиционно-исконно-посконной контрреволюции» или неолиберального проекта «нулевой толерантности к нетолерантности». Напротив, нынешний переходный период прямо вытекает из реальностей сегодняшнего дня, из трендов, порождённых этими реальностями.

Один из важнейших международно-политических элементов – наличие сильного и по-прежнему весьма динамичного, несмотря на некоторое ослабление в начале ХХI века, американского фактора. В настоящее время трудно определить однозначно универсальную концепцию «американского глобализма». Как известно, в Соединённых Штатах развернулась острая борьба за «облик Америки» и трансляцию его на остальной мир.

Истоки американского глобального замаха – в «доктрине Монро» 1823 г., когда в послании тогдашнего президента был фактически провозглашён принцип геополитического деления мира на «новый» и «старый». Обитаемую земную сушу предлагалось разделить по принципу: всё к востоку от Атлантического океана – европейское, а к западу от Атлантики – американское. Причем «европейское» не конкретизировалось – у США тогда не было ни ресурсов, ни стимулов активно влиять на европейские дела, в том числе и на перипетии колониальных приключений, если они осуществлялись за пределами двух Америк.

Взамен Вашингтон требовал от европейских великих держав строгого соблюдения принципа «Америка для американцев». Как на севере континента трактовали этот тезис, стало известно уже через четверть века, когда в итоге американо-мексиканской войны 1846–1848 гг. территория Мексики сократилась, грубо говоря, вдвое. Позднее Соединённые Штаты, провозгласив себя просвещённой, антиколониальной страной, действовали в отношении южных соседей, как правило, более опосредованными методами. Но очевидный гегемонистский характер действий прослеживается до настоящего времени.

Если Америка действительно для американцев, зачем строить стену между американцами Соединённых Штатов и американцами Мексики? На территории того самого Техаса и той самой Калифорнии, которые ещё не так давно были мексиканскими землями. Однако это был лишь первый и, так сказать, предысторический этап североамериканского «глобального проекта».

Вторым этапом стало окончание Первой мировой войны и торжественное явление «старому миру» американского президента Вудро Вильсона с его четырнадцатью пунктами послевоенного мироустройства. Само выдвижение Вашингтоном глобального проекта организации мира и международных отношений на грядущие десятилетия говорило о многом. В частности, что этап частичных геополитических и культурно-цивилизационных притязаний позади и США выходят на просторы старого континента в качестве экономической, военно-политической и нормоформирующей силы, по меньшей мере равной другим традиционным игрокам. С учётом ослабления многих, а в ряде случаев и полного ухода с политической арены некоторых из них, – силы первой среди не вполне равных.

Инициатива Вильсона была односторонним американским проектом глобального миропорядка. Он противостоял, прежде всего, доктрине «коммунистического интернационала», хотя и заимствовал некоторые его «коронные» лозунги – например, враждебность к тайной дипломатии. Вместе с тем такие мотивы, как постепенная и ограниченная деколонизация, принцип свободы судоходства, согласованного ограничения вооружений и, наконец, создания коллективного механизма регулирования глобальных проблем – Лиги Наций, были чисто американским ответом на всё более явственно ощутимые импульсы глобальных вызовов. Вашингтон Вильсона заявлял, что мир будущего может и должен быть устроен не по умозрительным и жестоким леворадикальным чертежам, не по панъевропейскому или какому-либо национально-европейскому сценарию, а только по-американски.

Даже в самих Соединённых Штатах этот проект столкнулся с сильнейшим противодействием консервативно-изоляционистских сил, верных старым добрым постулатам «доктрины Монро». Что же касается Европы и Азии, события между двумя мировыми войнами развивались отнюдь не по сценарию вильсоновских пунктов. Под мощным натиском «триумфа тоталитарной воли» бесславно и безвольно рассыпалась Лига Наций.

Однако это была лишь первая попытка накинуть на нарастающий процесс глобализации американскую узду. Вторая – послевоенный период (конец 1940-х – 1950-е гг.), получивший в политологической литературе ряда стран наименование Pax Americana. Именно тогда сложилась биполярная конструкция международных отношений. Очень много говорилось о геополитическом измерении той системы – о ракетно-ядерном «равновесии страха». Но не менее важно, что в это время столкнулись в непримиримом, казалось бы, противостоянии две концепции грядущего миропорядка – «демократического капитализма» и «тоталитарного коммунизма».

Речь, конечно, шла не о двух монолитных и незыблемых сущностях. Реальное различие и даже острые противоречия существовали как в коммунистическом, так и капиталистическом понятийно-ценностном пространстве. От коминтерновского фанатизма Ленина и Троцкого до теории о побеждающем супостата «социалистическом лагере» сталинского советско-российского разлива был пройден значительный путь. Не меньшая дистанция отделяла и послевоенную западноевропейскую (и японскую) разруху от создания режимов всеобщего капиталистического благоденствия, объединённых различного рода союзническими военными соглашениями с явным преобладанием НАТО.

Биполярность послевоенного мира означала наличие и конкуренцию двух концепций глобализма в условиях, когда мировая политическая практика созрела для позитивно-синтезированного подхода ко всё более ясным, хотя ещё и приглушённым вызовам времени (интеграционная идеология на обоих полюсах биполярности опережала вполне националистскую по своей сути дезинтеграционную практику).

Итогом дипломатических событий конца XX века стало не только исчезновение Варшавского договора, но и крушение леворадикального варианта доктрины глобального мироустройства. Казалось бы, это открывало широкий магистральный путь для продвижения концепции американизации под личиной глобализации. Именно в это время появилась теория «конца истории», которая ставила знак равенства между глобализмом и американизмом. Мир вроде бы органично и уютно обустраивался как вертикальная структура, во главе которой возвышались Соединённые Штаты, а далее располагались все остальные субъекты международных отношений в зависимости от того, насколько успешно они переносили на собственную почву базовые ценности американского образа жизни. Любая конвергенция, которая предполагала синтез достижений мировых цивилизаций, включая и специфику их ценностных систем, оказывалась лишней, поскольку всё лучшее в мире находилось в надёжных североамериканских руках.

Однако американская правящая элита на рубеже веков совершила ошибку. Её ведущие стратеги переоценили собственные долговременные возможности и недооценили реабилитационные ресурсы других центров цивилизации, их способности (зачастую удивительные для них самих) возрождаться из пепла. Именно это произошло сначала с послевоенной Европой, создавшей зону благоденствия, затем с Японией 60-х гг. ХХ века, затем с Китаем 1980–1990-х гг., а после – с Индией, ставшей на путь небезуспешного решения грандиозных национальных проблем. Даже арабо-исламский мир, хотя и не приблизился к интеграции, несомненно, наращивает уровень своей сложной и противоречивой глобальной субъектности.

В условиях, когда объективные процессы глобализации всё больше воздействуют на международные отношения, а удельный вес Соединённых Штатов сокращается (по меньшей мере относительно, а в некоторых аспектах – абсолютно), фактор глобального воздействия США на мировые дела остаётся одним из определяющих аспектов американской внутренней политики. Это меняет внутриполитические параметры выработки американского внешнего курса. Если в условиях биполярного мира внешняя политика Вашингтона была по существу консенсусной, различия носили почти исключительно тактический характер, то в нынешней обстановке наблюдается как бы перемещение противостояния двухполюсной ценностной матрицы внутрь политической (и географической) территории Соединённых Штатов. Впервые за долгие годы политический спектр в Америке оказался разделён не только по ситуативным, но и по важным ценностным вопросам. И одним из них стала дискуссия о том, какие ценности и каким образом должны быть транслированы во внешний мир с тем, чтобы стать каркасом грядущего глобального мироустройства. Прагматическое наплевательство на специфику «других» или заинтересованное мессианство с элементами гибкого приспособления к внешней специфике? Требование немедленной платы за американские глобальные рецепты или готовность сопровождать эти рецепты большим или меньшим вознаграждением за их принятие? Короче говоря, в настоящее время глобальный проект США предлагается либо в трампистской, либо в байденовской упаковке, и различие этих «упаковок» значительно более существенное и содержательное, чем традиционные различия между республиканцами и демократами.

Противоречия, конечно, тесно связаны с реалиями американского внутриполитического развития, с превращением Соединённых Штатов из страны WASP в значительно более сложную, многоплановую и даже полиэтническую общность, мучительно ощущающую недостаточность и ограниченность традиционной самоидентификации и ищущую что-то новое, современное. Но, конечно же, тоже американское, а потому – уникальное, лучшее в мире и единственно мыслимое для навязывания «остальному миру» в качестве непререкаемого и непревзойдённого образца. В США любят повторять: «Я не знаю, куда придёт Америка. Но я знаю, что она придёт туда первой».

Происходящая в настоящее время в Соединённых Штатах «холодная гражданская война» – не только очередной этап американской истории, но и в не меньшей степени частный случай (хотя и весьма важный и выпуклый) глобального процесса, который мы наблюдаем на всех континентах. Это относится и к Европе (Восточной и Западной), и к Дальнему Востоку (Китай и его ареал), и к Индии, и к Ближнему Востоку, и к Латинской Америке. Речь идёт о возрастающем напряжении вокруг объективной ситуации, порождённой новыми вызовами человечеству в целом, его традиционному укладу и устройству, казавшимися вечными, закреплёнными в его генетическом коде инстинктами и интересами.

Противостояние идейно-ценностного поля «наднационального глобализма» и оппонирующего ему «глобального антиглобализма» будет, по-видимому, ядром общественного бытия и сознания переходного периода, который продлится большую часть нынешнего столетия (если, конечно, удастся избежать чудачеств апокалиптического свойства). Сущностью этого периода может стать дискуссия о возможном и приемлемом для подавляющего большинства человечества мироустройстве, открывающем пространство для того, что Андрей Сахаров назвал будущим «на путях плюралистической конвергенции контролируемого научно-технического прогресса».

Плюралистическая конвергенция – не какая-то очередная политическая комбинация. Без скрупулёзного учёта национальных и государственных интересов ещё длительное время обойтись будет невозможно, и это станет одним из сложнейших составных элементов переходного периода. Скорее речь идёт о конвергенции культурно-ценностных аспектов различных частей человеческой цивилизации. Диалог культур и верований должен не сопровождать традиционные международно-политические расклады, а предварять их и занимать ведущее место в системе формирования плюралистической конвергенции.