ПОСТСОВРЕМЕННОСТЬ КАК ПОСТКОЛОНИАЛЬНОСТЬ

Мир людей – вселенная с меняющимися кодами ментальности, моделями поведения, концептами политической и хозяйственной практики. В ту или иную эпоху, в том или ином регионе нас объединяет организация сознания (координаты бытия) и социальная ментальность – «то общее, что есть у Цезаря и последнего солдата его легионов, у Людовика Святого и крестьянина его домена, у Колумба и матроса на его каравеллах» (Jacques Le Goff). Но возникают исключения, зарождается социокультурная эксцентричность. Изменение ментальности, предопределяющей социальные нормы и политический порядок, предшествует модификации общества и смене мироустройства.

История – эволюционный марафон. Большой транзит цивилизации можно, с определенной мерой условности, свести к трем эстафетам: предшествующее (ante), современное (mode), грядущее (post), перемежающимся чересполосицей пробежек – «химерических средневековий». Развитие по-разному проявляется в различных ареалах, одни персонажи универсального театра действий стремятся завоевывать, другие обустраивать, третьи – преодолевать.

Доминантой целеполагания политических субъектов даже в не столь уж отдаленном прошлом было пространственное развитие: строительство империй, морских или континентальных – им свойственны геополитические ориентиры. Современность больше тяготеет к освоению и эксплуатации времени, колонизации нереализованных, но реализуемых с той или иной степенью вероятности состояний – борьбе за будущее. Постсовременность же представляется динамичным калейдоскопом: склонным к самоорганизации трансграничным сообществом – мозаичным миром с мультиплицированной суверенностью.

Социальная ментальность, однако же, инертна, она сопротивляется синкопам перемен. Ее генезис хорошо описывает история про обливаемых водой шимпанзе, пафос которой – демонстрация силы и цепкости ритуальной «вирусизации» сознания. История эта упомянута в изданной Гарвардской школой бизнеса книге Гари Хамеля и Коимбатори Кришны Праалада (Gary Hamel, C.K. Prahalad) «Состязание в погоне за будущим». Оставляя в стороне вопрос о нечеткой атрибуции эксперимента, его логика многое говорит о наследовании шаблонов поведения и установок ума, если и не в популяции обезьян, то в человеческом обществе.

Фабула описываемого эксперимента, примерно такова. К потолку помещения, где находятся пять шимпанзе, привязывается связка бананов, рядом устанавливается лестница. Однако при попытке какой-либо из обезьян подобраться к бананам всех обливают ледяной водой. Ситуация повторяется, после чего, если кто-то из подопытных особей все же пытается достать банан, другие удерживают ее силой. Затем одну из обезьян заменяют на новую, которая естественно устремляется к лестнице, но остальные, следуя сложившейся практике, останавливают ее. При замене еще одной обезьяны, первая сухая, не имевшая негативного опыта с ледяной водой, тем не менее, действует совместно с коллективом. Новые особи быстро «стареют». В результате после замены всех мокрых на сухих, обезьяны продолжают вести себя согласно стереотипу поведения, ставшему ритуалом, переходящим в традицию.

В людском общежитии прерывание безвременья носит взрывной характер. Инерция быта и блокада будущего нарушаются критическими событиями: приходящими извне спонтанными катаклизмами либо целеустремленными героическими усилиями «звезд в ночи». Для транзита – расширяющейся воронки перемен, характерны и естественны уход от ставшего привычным самоотчуждения, стохастическая суета, хаотизация прежней и генезис новой организации. Эволюционный лифт приходит в движение.

Выборы в США – драматичная сценография на подмостках цивилизационного портала. Электоральные пертурбации сфокусировали неочевидные аспекты универсальной постколониальности, сместив заодно акценты в историографии и политике прошлого столетия.

ХХ век – время перехода от многовекового пространственного развития (завершившегося глобализацией – «эффективной оккупацией» планеты современной цивилизацией) к краху имперских грез; затем на обломках имперских просторностей были пережиты апофеоз и кризис национальной идеи. Распад континентальных и морских империй, равно как этатистский tour de force политических инженеров (с тем или иным идеологическим наполнителем) сопровождались демонтажем сословных перегородок, гендерной эмансипацией, социальной демократизацией, либерализацией общественных норм, связей, торговли, контркультурным переворотом, десегрегацией, деколонизацией, серией «бархатных» революций… И далее – новым изданием «весны народов», но уже в иной социокультурной среде, обернувшись возвратной волной культур-демографической экспансии постколониального мира.

Прошлая колонизация земного универсума замещается версиями его мультикультурной реконфигурации. Картография антропологического космоса все больше расходится с географической ее интерпретацией, опознавая и эксплицируя сложные связи – смесь символизма и случайностей, распаковывая диахронные, вероятностные конструкты. Человечество переживает социокультурный переворот, реализуя новую, динамичную формулу политических координат, полагая мир коэволюционной интеракцией людей и народов, а не властной комбинаторикой государств. Историческое преимущество оказывается у субъектов перемен и агентуры эволюции.

Сложный мир Постмодерна, опровергающий Современность с ее постулатами секулярности, социального гуманизма и организационной силой науки, истолкованной как прогресс – иной, мультиплицированный демиург, другая, пугающая откровенность и факториал взаимоотношений. Превышение некой их суммы порождает цивилизационную трансгрессию, а прежнее мироустройство расползается словно лоскутная химера. Проявления постмодернизации трудно анализировать с региональных и национальных позиций – это глобальное поле с перманентно генерируемыми и разбегающимися сюжетами.

Постсовременность может быть охарактеризована как своего рода вселенская постколониальность – транзитный коридор к самостийному обществу, реализующему потенциал самоорганизации систем и возможности сложноорганизованных индивидов. Постколониальность же в постсовременном изводе прочитывается симпатизантами как устремленность к миру, в котором нет метрополии, нет доминирования ни политического, ни персонального, но есть личный поиск, героизм, терроризм и бесконтрольность вольноотпущенника. Нация мыслится как сообщество – симбиотический проект энтузиастов и провокаторов («синий сдвиг»), патриотизм же в трансграничной вселенной воспринимается как некое подобие расизма (e.g. дискриминация эмигрантов легальных и нелегальных), т.е. как историческая близорукость, не замечающая свой «мене, текел, упарсим» – аналогий с участью сельской общины и трайбализма в эпоху Модернити.

Реорганизация строя, атакуемого с различных позиций, смещает социальный горизонт и расширяет политический кругозор. Постсовременное средневековье рождает протееобразных субъектов – смешение мирного и немирного сосуществования наследства эпох и экспериментальных организмов. Композиция взаимно контаминируемого мироустройства – конкурирующих концепций и воплощаемых моделей земного бытия, явно сложнее привычной политической биполярности, идеологически мотивированных утопий или дистопий современности. Присутствие в атласе постмодерна как колониальности, так и постколониальности, включая вкрапления парадоксов и притязаний контркультурной гегемонии, усложняет топографию гибридного мира, обнаруживая невидимые до поры препоны и проблемы.

Мир расстается со своим цивилизационным статусом и привычными организационными формами: мы обитаем в ускоряющемся потоке перемен. Сегодня концепту глобализации как «финалу истории» – социальной и экономической связности современности, противопоставлен взгляд на универсальную перестройку как системный кризис государственных, идео-партийных, административных институтов, прочих бюрократических механизмов. Власть ускользает от этатистских структур, складывается иное представление о политической субъектности, происходят замещение субординативности субсидиарностью и приватизация мировых связей.

Глобализация создала общую оболочку для расширения практики и персонализации коммуникаций, а индивидуация части обитателей планеты продуцирует сумму анклавов, служащих порталами для иной цивилизационной организации, отрицающей прежнее устройство антропологической вселенной, повышая градус неопределенности в траекториях футур-истории.

Геополитика либо служит экономике и социокультурному развитию, либо закапывает национальные ресурсы в землю. Территориальная экспансия стран замещается освоением зыбких и многомерных пространств – «эффективной оккупацией будущего». Цели и ментальность геополитики, связанные с ответственным владением земными территориями, их политическим, административным обустройством, вытесняются геоэкономикой, ориентированной на инфраструктурное доминирование, организацию хозяйственной и контроль финансовой деятельности в контексте глобального рынка, управление маршрутами транспортировки и транзакций, правами доступа и благоприятствования, режимами преференций и санкций. А создание и свободное использование технологий оказывается важнее обладания произведенными продуктами. При этом интенсивность синергийных коммуникаций – результативное «соседство», преобладает над непосредственной территориальной близостью.

Возрастет роль геокультуры, учитывающей зоны культурных разломов, удельный вес социокультурного капитала, влиятельность информации, генезис смысловых и ценностных нео-наций (когда не границы диктуют идентичность, но идентичность определяет солидарность), выделяя центры гравитации, экспортирующие, транслируя на иные социальные языки, принципы, стиль, политические и этические стандарты. Сложные алгоритмы теории, практики, техники ведут к разделению образования, интеллектуальной и творческой деятельности на эксклюзивную, частную, и инклюзивную, общественную, с критическими последствиями.

Повышается значение геоантропологии, фиксирующей изменения в картографии человеческих активов, их потенциал, генетическое и прочее разнообразие, становление новых идентичностей, пути и динамику антропотоков, перераспределяющих население планеты. Сфера практики пронизывается вирулентной генерацией людей-предприятий (mеnterprisers), их экзотичными, радиантными и радикальными стартапами, новациями политиков-акционистов: визионеров, реконструкторов, популистов, действующих вне прежнего формата партийности.

Привычные типы государственности, коммуницируя и конкурируя с этой полифоничной средой, преобразуются и поглощаются обществом. Перемены же, предопределенные множественной трансграничной суверенностью, высвобождают скованные прежней эпохой силы и устремления. Национальная государственность, испытывая кризис идентичности, утрачивает былые позиции и провоцирует собственную диссипацию (национальные интересы – локальны, информация, финансы, компетенции – глобальны).

Углубляется кризис системы международных отношений, транснациональной бюрократии и сопряженных с нею институтов; формируется многоуровневый мир сетевых связей, включая присутствие антропо-социальных корпораций, других комплексных субъектов, влиятельных лоббистов и неформальных акторов. Предчувствуя и переживая институциональную хаотизацию, уходящие в прошлое политические организмы пробуждают встречный ветер национализма (ср. «красный мираж»). Столкновение шквала трансформаций и вихрей сопротивления потоку перемен преобразует привычный миропорядок в среду социальной турбулентности.

Отрицая прежнее мироустройство, постсовременность воспроизводит в планетарном масштабе черты и подобие постколониальной симуляции, что заставляет пристальнее вглядеться в проблематику стран, усвоивших криптографию самоопределения, обретая тяготы, призы и печали суверенности в различных версиях ее становления.