Против политики идентичности

Нескольких десятилетий назад мировая политика начала переживать драматическую трансформацию. С начала 1970-х годов до первого десятилетия нынешнего века число избирательных демократий увеличилось с 35 до более 110. За тот же период мировая продукция товаров и услуг увеличилась в четыре раза, и рост распространился практически на все регионы мира. Доля людей, живущих в крайней нищете, упала с 42% от мирового населения в 1993 году до 18% в 2008 году.

Но не все выиграли от этих изменений. Во многих странах, и особенно в развитых демократиях, экономическое неравенство резко возросло, поскольку выгоды от роста в основном были направлены на богатых и образованных. Возрастающий объем товаров, денег и людей, перемещающихся с одного места на другое, приводил к разрушительным изменениям. В развивающихся странах сельские жители, которые ранее не пользовались электричеством, внезапно оказались в крупных городах. Они стали смотреть телевизор и подключаться к Интернету через свои мобильные телефоны. Многочисленные новые средние классы возникли в Китае и Индии, но работа, которую они делают, заменила работу, до этого проделываемую средними классами в развитом мире. Производство неуклонно передвигалось из США и Европы в Восточную Азию и другие регионы с низкими затратами на рабочую силу. В то же время мужчины замещались женщинами на рынке труда, на котором все чаще доминирует сфера услуг, а низко квалифицированные рабочие оказались замененными умными машинами.

В конечном счете эти изменения замедлили движение ко все более открытому и либеральному миропорядку, который начал колебаться и вскоре стал меняться. Последним ударом стал глобальный финансовый кризис 2007—2008 годов и кризис в Европе, который начался в 2009 году.

Действительно, в последние годы количество демократий сократилось, и демократия отступила практически во всех регионах мира. В то же время многие авторитарные страны, возглавляемые Китаем и Россией, стали более настойчивыми. Некоторые страны, которые, казалось, были успешными либеральными демократиями в 1990-е годы, включая Венгрию, Польшу, Таиланд и Турцию, отошли назад к авторитаризму. Арабские восстания 2010−2011 годов разрушали диктатуры на всем Ближнем Востоке, но там мало продвинулись в демократизации. Вслед за ними утвердились деспотические режимы, а гражданские войны доломали Ирак, Ливию, Сирию и Йемен. Более удивительным и, возможно, даже более значительным был успех популистского национализма на выборах, проведенных в 2016 году в двух самых прочных либеральных демократиях в мире: в Великобритании, где избиратели решили покинуть ЕС, и в США, где Дональд Трамп учинил шокирующее предвыборное расстройство в гонке за президентским постом.

Все эти события каким-то образом связаны с экономическими и технологическими сдвигами в глобализации. Но они также коренятся в другом феномене: подъеме политики идентичности. По большей части политика ХХ века определялась экономическими проблемами. Слева политика была сосредоточена на рабочих, профсоюзах, программах социального обеспечения и политике перераспределения. Напротив, правая была в основном заинтересована в сокращении размеров правительства и продвижении частного сектора. Однако сегодня политика меньше всего определяется экономическими или идеологическими проблемами, а больше — вопросами идентичности. Теперь во многих демократических странах левые уделяют меньше внимания созданию широкого экономического равенства, но в большей степени содействуют интересам самых разных маргинальных групп, таких как этнические меньшинства, иммигранты и беженцы, женщины и представители ЛГБТ сообщества. В то же время правая переосмыслила свою основную миссию в патриотическую защиту традиционной национальной идентичности, которая часто прямо связана с расой, этнической принадлежностью или религией.

Этот сдвиг отвергает давнюю традицию, которая, по крайней мере, с Карла Маркса, рассматривает политическую борьбу как отражение экономических конфликтов. Но важным в материальном интересе является то, что люди мотивированы и другими вещами, которые лучше объясняют сегодняшний день. Сейчас во всем мире политические лидеры мобилизуют последователей вокруг идеи о том, что их достоинство было оскорблено и должно быть восстановлено.

Конечно, в авторитарных странах такие призывы — это старый кафтан. Президент России Владимир Путин рассказывает о «трагедии» распада Советского Союза и отвергает Соединенные Штаты и Европу за то, что они воспользовались слабостью России в 1990-е годы, чтобы расширить НАТО. Президент Китая Си Цзиньпин ссылается на «столетнее унижение» своей страны, период иностранного господства, начавшийся в 1839 году.

Но возмущение по поводу унижений стало мощной силой и в демократических странах. Движение Black Lives Matter (BLM) возникло, как отклик на серию широко распространенных полицейских убийств афроамериканцев. Оно вынудило весь мир обратить внимание на жертв жестокости полиции. В студенческих городках колледжей и в офисах в Соединенных Штатах женщины кипят от кажущейся эпидемии сексуальных домогательств и нападений. Они пришли к выводу, что их сверстники — мужчины просто не считают их равными. Права транссексуалов, которые ранее не были широко признаны как отдельные цели для дискриминации, стали причиной новой активности. И многие из тех, кто голосовал за Трампа, жаждали лучших времен в прошлом, когда, как считали они, их место в их собственном обществе было более безопасным.

Снова и снова группы начинают полагать, что их идентичность — будь то национальная, религиозная, этническая, сексуальная или иная — не получает адекватного признания. Политика идентичности уже не является второстепенным явлением, разыгрываемым только в разреженных пространствах университетских кампусов, или предпосылкой для борьбы с низкими ставками в «культурных войнах», пропагандируемых средствами массовой информации. Вместо этого политика идентичности стала главной концепцией, которая объясняет многое из того, что происходит в глобальных делах.

Это ставит современные либеральные демократии перед серьезной проблемой. Глобализация привела к быстрым экономическим и социальным изменениям и сделала эти общества гораздо более разнообразными, рождая требования о признании со стороны групп, которые когда-то были невидимы для общества. Эти требования привели к обратной реакции среди других групп, которые чувствуют потерю статуса и чувство перемещения в социальном пространстве. Демократические общества разрываются на сегменты, основанные на все более узких идентичностях, угрожая возможности обсуждения и коллективных действий со стороны общества в целом. Это дорога, которая ведет только к разлому государства и, в конечном счете, к беде. Если такие либеральные демократии не смогут вернуться к более универсальному пониманию человеческого достоинства, то они обрекут самих себя и мир на продолжение конфликта.

Большинство экономистов полагают, что люди мотивированы стремлением к материальным ресурсам или товарам. Эта концепция человеческого поведения имеет глубокие корни в западной политической мысли и составляет основу большинства современных социальных наук. Но в ней не учитывается тот фактор, который осознали классические философы. Решающее значение имеет стремление к достоинству. Сократ считал, что такая потребность сформировала интегральную «третью часть» человеческой души, которая сосуществовала с «желаемой частью» и «расчетной частью». В «Государстве» Платона он назвал это θυμός, что неточно переведено на английский язык как «дух».

В политике θυμός выражается в двух формах. Первое — это то, что я называю «мегалофимия»: желание быть признанным высшим. Додемократические общества основывались на иерархиях, и их вера в присущее превосходство определенного класса людей — дворян, аристократов, королевских дворов — была фундаментальной для общественного порядка. Проблема с мегалофимией заключается в том, что для каждого человека, признанного высшим, гораздо больше людей считаются низшими, и они не получают общественного признания своей человеческой ценности. Мощное чувство негодования возникает, когда его или их не уважают. И столь же сильное чувство — то, что я называю «изофимия» — значит, что люди хотят, чтобы их видели так же хорошо, как и всех остальных.

Подъем современной демократии — это история триумфа изофимии над мегалофимией. Общества, признававшие права лишь небольшого числа элит, были заменены теми, которые признали всех по своей природе равными. В течение ХХ века общества, стратифицированные классом, стали признавать права простых людей, а народы, которые находились под властью колониализма, искали независимости. Великая борьба в политической истории США против рабства и сегрегации, за права трудящихся и равенство женщин была обусловлена требованиями того, чтобы политическая система расширила круг лиц, которых она признала полноценными людьми.

Но в либеральных демократиях равенство по закону не ведет к экономическому или социальному равенству. Дискриминация продолжает существовать в отношении самых разных групп, а рыночная экономика создает большое неравенство в отношении присвоения плодов. Несмотря на их общее благосостояние, Соединенные Штаты и другие развитые страны в течение последних 30-ти лет значительно увеличили неравенство в доходах. Значительные части их населения страдают от застоя в доходах, а некоторые слои общества сталкиваются со сниженной социальной мобильностью.

Воспринимаемые угрозы своему экономическому статусу могут помочь объяснить рост популистского национализма в Соединенных Штатах и в других странах. Американский рабочий класс, определяемый как люди со средним или ниже образованием, не преуспел в последние десятилетия. Это отражается не только в застойных или снижающихся доходах, потере рабочих мест, но также и в социальном надломе. Для афроамериканцев этот процесс начался в 1970-х годах, спустя десятилетия после Великой миграции, когда чернокожие перебрались в такие города, как Чикаго, Детройт и Нью-Йорк, где многие из них нашли работу на скотобойнях, сталеплавильных заводах или в автомобильной промышленности. Поскольку эти сектора сокращались, и мужчины начали терять рабочие места из-за деиндустриализации, последовала серия социальных бедствий, включая рост уровня преступности, эпидемию кокаина ("крэк", прим.ред.) и ухудшение семейной жизни, что помогло передать бедность из одного поколения в другое.

За прошедшее десятилетие подобный социальный распад распространился и на белый рабочий класс. Опиоидная эпидемия уничтожает белые сельские рабочие сообщества по всей территории Соединенных Штатов. В 2016 году тяжелое употребление наркотиков привело к более чем 60 тыс случаев смертей от передозировки, что примерно вдвое превышает число смертей от дорожно-транспортных происшествий в стране в течении года. Ожидаемая продолжительность жизни для белых американских мужчин упала между 2013 и 2014 годами, что очень необычно для развитых стран. И доля белых детей, растущих в рабочих семьях с одним родителем, выросла с 22% в 2000 году до 36% в 2017 году.

Но, возможно, одним из самых больших драйверов национализма, который отправил Трампа в Белый дом (и заставил Соединенное Королевство проголосовать за выход из ЕС), стало восприятие «невидимости». Обиженные граждане, опасающиеся потери своего статуса среднего класса, указывают обвиняющим пальцем вверх на элиты, которые, по их мнению, не видят их, но также и вниз на бедных, которых, по их мнению, несправедливо поддерживают. Экономическое бедствие часто воспринимается людьми, скорее, как потеря идентичности, чем потеря ресурсов. Тяжелая работа должна придавать человеку достоинство. Но многие белые рабочие американцы считают, что их достоинство не признается, и что правительство дает необоснованные преимущества людям, которые не хотят играть по правилам.

Эта связь между доходом и статусом помогает объяснить, почему националистические или религиозно-консервативные призывы влияют больше, чем призывы традиционных левых, базирующиеся на экономических основаниях. Националисты говорят, что они недовольны следующим: раньше они всегда были главными в великой нации, но иностранцы, иммигранты и элиты сговорились отодвинуть их. «Ваша страна — уже не ваша, — говорят они, — и вас не уважают на вашей собственной земле». Религиозные правые рассказывают похожую историю: «Вы являетесь членами великой общины верующих, преданной неверующими. Это предательство привело к вашему обеднению и является преступлением против Бога».

Распространенность подобных нарративов — вот причина, почему иммиграция стала таким спорным вопросом в очень многих странах. Как и торговля, иммиграция повышает общий ВВП, но она не приносит пользы всем группам в обществе. Почти всегда этнические меньшинства считаются угрозой культурной самобытности, особенно когда трансграничные потоки людей стали столь массовы, как в последние десятилетия.

Однако гнев по поводу иммиграции не может объяснить, почему националистические правые в последние годы захватили избирателей, которые ранее поддерживали левых, как в Соединенных Штатах, так и в Европе.

В прошлые эпохи прогрессисты призывали к совместному противостоянию эксплуатации и обидам со стороны богатых капиталистов. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». В Соединенных Штатах избиратели из рабочего класса подавляющим большинством поддерживали Демократическую партию от эпохи ее Нового курса в 1930-х годах вплоть до подъема Рональда Рейгана в 1980-х годах. И европейская социал-демократия строилась на основе профсоюзного движения и солидарности рабочего класса.

Но в эпоху глобализации большинство левых партий изменили свою стратегию. Вместо того, чтобы строить солидарность с крупными коллективами, такими как рабочий класс или экономически эксплуатируемыми, они начали фокусироваться на все меньших группах, которые считали себя маргинальными в специфических и уникальных сферах. Принцип всеобщего и равного признания мутировал в призывы к особому признанию. Со временем это явление мигрировало слева направо.

В 1960-х годах в развитых либеральных демократических странах мира появились мощные новые социальные движения. Активисты гражданских прав в Соединенных Штатах потребовали, чтобы страна выполнила обещание равенства, внесенное в Декларацию независимости, и записанное в Конституцию США после Гражданской войны. За этим вскоре последовало феминистское движение, которое одинаково стремилось к равному отношению к женщинам, что вызвало и вызывает массовый приток женщин на рынок труда. Параллельная социальная революция разрушила традиционные нормы, касающиеся сексуальности и семьи, а экологическое движение изменило отношение к природе. В последующие годы появятся новые движения, поощряющие права инвалидов, коренных американцев, иммигрантов, геев и женщин и, наконец, транссексуалов. Но даже когда законы изменились, чтобы предоставить больше возможностей и более сильную юридическую защиту маргинальным группам, группы по-прежнему отличались друг от друга поведением, благосостоянием, традициями и обычаями. Предубеждения и фанатизм оставались обычным явлением среди людей, и меньшинства продолжали справляться с бременем дискриминации, предрассудков, неуважения и невидимости.

Это ставило каждую маргинальную группу перед выбором: она могла потребовать, чтобы общество относилось к ее членам так же, как к членам доминирующих групп, или же она могла бы отстаивать отдельную идентичность для своих членов и требовать уважения к ней в отличие от основного общества. Со временем последняя стратегия получила тенденцию к преобладанию: раннее движение за гражданские права Мартина Лютера Кинга потребовало, чтобы американское общество относилось к чернокожим людям так, как оно обращалось с белыми людьми. Однако к концу 60-х годов появились такие группы, как «Черные пантеры» и «Нация ислама», которые утверждали, что у черных людей есть свои традиции и сознание. По их мнению, чернокожие должны были гордиться собой за то, кем они были, и не обращать внимание на то, чем хотело бы более широкое общество видеть их. Они утверждали, что подлинное внутреннее «я» чернокожих американцев было не таким, как у белых людей. Оно было сформировано уникальным опытом взросления черных во враждебном обществе, в котором преобладают белые. Этот опыт определялся насилием, расизмом и оскорблениями и не мог быть оценен людьми, выросшими в других условиях.

Мультикультурализм стал видением общества, разбитого на многие небольшие группы с различным опытом. Эти темы были взяты сегодняшним движением Black Lives Matter, начавшим с требований справедливости для отдельных жертв насилия со стороны полиции, но вскоре расширившим их до попытки сделать людей более осведомленными о природе повседневного существования чернокожих американцев. Писатели, такие как Та-Нехиси Коутс, связали современное полицейское насилие над афроамериканцами с долгой историей рабства и линчевания. По мнению Коутса и других, эта история является частью непреодолимой пропасти во взаимопонимании между чернокожими и белыми.

Подобная эволюция произошла и в феминистском движении. Требования мейнстрима движения были сосредоточены на равном обращении с женщинами в сфере занятости, образования, судах и т. д. Но с самого начала важный элемент феминистской мысли предполагал, что сознание и жизненный опыт женщин в корне отличаются от таковых у мужчин, и что цель движения не должна заключаться в простом приближении поведения женщин и их мышления к мужским образцам.

Другие движения вскоре ухватили важность пережитого опыта для их борьбы. Маргинальные группы все чаще требовали не только того, чтобы законы и институты рассматривали их как равные доминирующим группам, но также и то, чтобы более широкое общество признало и даже отметило присущие им различия. Термин «мультикультурализм», главным образом относящийся к качеству различных сообществ, стал ярлыком для политической программы, которая ценила каждую отдельную культуру, и каждую из них переживала одинаково, иногда обращая особое внимание на те, которые были невидимы или недооценены в прошлом. Этот род мультикультурализма вначале был представлен крупными культурными группами, такими как франкоязычные канадцы, мусульманские иммигранты и афроамериканцев. Но вскоре мультикультурализм стал видением общества, раздробленного на многие небольшие группы с различным опытом, а также группы, определяемые пересечением различных форм дискриминации, таких как цветные женщины, чья жизнь не могла быть понята только через призму расы или пола по отдельности.

Левые начали осваивать мультикультурализм, поскольку становилось все труднее разрабатывать политику, которая принесла бы масштабные социально-экономические изменения. К 1980-м годам прогрессивные группы во всем развитом мире столкнулись с экзистенциальным кризисом. Крайне левые в первой половине века были носителями идеалов революционного марксизма и его видением радикального эгалитаризма. У социал-демократических левых была другая повестка дня. Они приняли либеральную демократию, но стремилась расширить государство всеобщего благосостояния, чтобы охватить больше людей большей социальной защитой. И марксисты, и социал-демократы надеялись повысить социально-экономическое равенство посредством использования государственной власти, расширением доступа к социальным услугам для всех граждан и перераспределением богатства.

По мере приближения к концу ХХ столетия становилась ясной ограниченность этой стратегии. Марксистам приходилось сталкиваться с тем, что коммунистические общества в Китае и Советском Союзе превратились в гротескные и угнетающие диктатуры. В то же время рабочий класс в большинстве промышленно развитых демократий стал богаче и начал сливаться со средним классом. Коммунистическая революция и упразднение частной собственности выпали из повестки дня. Социал-демократическая левая также зашла в тупик, когда ее цель — постоянно расширяющееся государство всеобщего благосостояния столкнулось с реальностью бюджетных ограничений во время бурных 1970-х годов. Правительства ответили печатаньем денег, что привело к инфляции и финансовым кризисам. Программы перераспределения создавали порочные стимулы, которые препятствовали созданию рабочих мест, накоплению и предпринимательству, что, в свою очередь, сокращало общий экономический пирог. Неравенство оставалось глубоко укоренившимся, несмотря на амбициозные усилия по его искоренению, такие как инициатива «Великого общества» президента США Линдона Джонсона. С переходом Китая после 1978 года на рыночную экономику и с распадом Советского Союза в 1991 году марксистская левая в значительной степени развалилась, а социал-демократы остались со своим «миром» — с капитализмом.

В последние десятилетия ХХ века амбиции левых для широкомасштабных социально-экономических реформ сближались с принятием политики идентичности и мультикультурализма. Левые, по-прежнему, определялись своей страстью к равенству — по «изофимии» — но ее повестка дня сместилась с того, на что раньше рабочий класс был ориентирован, на требования постоянно расширяющегося круга маргинальных меньшинств. Многие активисты обнаружили, что старый рабочий класс и их профсоюзы стали привилегированным слоем, который не проявляет симпатии к бедственному положению иммигрантов и расовых меньшинств. Они стали стремиться расширить права растущего списка групп, а не улучшить экономические условия отдельных лиц. В этом процессе старый рабочий класс остался позади.

Ориентация левых на политику идентичности была понятна и необходима. Жизненные опыты отдельных групп идентичности различаются, и их часто необходимо решать способами, характерными для этих групп. Аутсайдеры часто не понимают того вреда, который они совершают своими действиями, так как, например, многие люди восприняли вслед за откровениями движения #MeToo тему сексуальных домогательств и сексуальных посягательств. Политика идентичности направлена на то, чтобы изменить культуру и поведение способами, которые имеют реальные материальные выгоды для многих людей.

Обратив внимание на более узкий опыт несправедливости, политика идентичности вызвала приветствуемые изменения в культурных нормах и выработала конкретную государственную политику, которая помогла многим людям. Движение The Black Lives Matter заставило полицейские подразделения в Соединенных Штатах гораздо более осознанно относиться к тому, как они ведут себя по отношению к меньшинствам, хотя полицейское насилие все еще сохраняется. Движение #MeToo расширило популярное понимание сексуального посягательства и открыло в борьбе с ним важное обсуждение недостатков существующего уголовного права. Его наиболее важным следствием, вероятно, является изменение, которое уже привело к тому, как женщины и мужчины взаимодействуют на рабочих местах.

Так что в политике идентичности нет ничего плохого. Это естественный и неизбежный ответ на несправедливость. Но тенденция политики идентичности сосредоточиться на культурных проблемах отвлекла энергию и внимание от серьезного мышления со стороны прогрессивных людей о том, как развернуть 30-летнюю тенденцию в большинстве либеральных демократий к большему социально-экономическому неравенству. Легче спорить по культурным вопросам, чем менять политику. Проще включать темы феминизма и меньшинств в учебные программы колледжей, чем увеличивать доходы и расширять возможности женщин и меньшинств за пределами башни из слоновой кости. Более того, многие из групп, которые были в центре внимания недавних кампаний, основанных на политике идентичности, таких как женщины-руководители в Силиконовой долине и женские звезды Голливуда, находятся в верхней части распределения доходов. Помощь им в достижении большего равенства — это хорошо, но мало что может сделать для устранения вопиющих различий между верхним процентом работающих и всеми остальными.

Сегодня левая политика идентичности отвлекает внимание от более крупных групп, чьи серьезные проблемы были проигнорированы. До недавнего времени активисты слева мало что могли сказать о расцветающем опиоидном кризисе или о судьбе детей, выросших в бедных неполных семьях в американской глубинке. И демократы не выдвинули никаких амбициозных стратегий для борьбы с потенциально огромными потерями рабочих мест, которые будут сопровождать ускоренную автоматизацию, или неравенством в доходах, которое технологии могут принести всем американцам.

Более того, политика идентичности левых создает угрозу свободе слова и разумной дискуссии, необходимой для поддержания демократии. Либеральные демократии привержены защите права говорить практически все, что угодно на рынке идей, особенно в политической сфере.

Опора на политику идентичности также имеет слабые стороны в качестве политической стратегии. Нынешняя дисфункция и распад политической системы США связаны с экстремальной и постоянно растущей поляризацией, которая сделала рутинное государственное управление упражнением на грани битв. Большая часть вины за это принадлежит правым. Как утверждали политологи Томас Манн и Норман Орнштейн, Республиканская партия намного быстрее продвигалась к своему правому крылу, чем Демократическая партия двигалась в обратном направлении. Но обе стороны отошли от центра. Левые активисты, сосредоточенные на проблемах идентичности, редко представляют электорат в целом. Действительно, их проблемы часто отчуждают основных избирателей.

Но, возможно, самое худшее в политике идентичности, которую сейчас продвигают левые, заключается в том, что она стимулировала подъем политики идентичности справа. Это объясняется, в немалой степени, объявлением левой стороной политической корректности социальной нормой, запрещающей публично вещать свои убеждения или мнения, не опасаясь морального осуждения. У каждого общества есть определенные взгляды, которые противоречат его основополагающим идеям легитимности и, следовательно, не соответствуют публичному дискурсу. Но постоянное открытие новых идентичностей и смещение оснований для приемлемых высказываний трудно выполнить. В обществе, настроенном на групповое достоинство, появляются новые линии границ, и ранее приемлемые способы говорить или выражать свое мнение становятся оскорбительными. Сегодня, например, просто использование слов «он» или «она» в определенных контекстах может быть истолковано, как признак нечувствительности к интерсексуалам или транссексуалам. Но ведь такие высказывания не угрожают фундаментальным демократическим принципам. Скорее, они бросают вызов достоинству определенной группы и означают отсутствие осознания или симпатии к борьбе этой группы.

В действительности, лишь относительно небольшое число левых литературных авторов, художников, студентов и интеллектуалов поддерживают самые экстремальные формы политкорректности. Но эти случаи подхватываются консервативными средствами массовой информации, которые используют их для критики левых в целом. Это может объяснить один из экстраординарных аспектов президентских выборов в США в 2016 году — популярность Трампа среди основной группы его сторонников, несмотря на его поведение, которое в более раннюю эпоху обрекло бы на провал заявку на президентство. Во время кампании Трамп издевался над физическими недостатками журналиста, охарактеризовал мексиканцев как насильников и преступников, был услышан на записи, где он хвастался, как щупал женщин. Подобные заявления были менее проступками против политической корректности, чем преступлениями против основ порядочности и морали. И многие сторонники Трампа не всегда одобряли их или другие возмутительные комментарии, которые делал Трамп. Но в то время, когда многие американцы считают, что публичная речь чрезмерно контролируется, сторонники Трампа любят его за то, что его не пугает политкорректное давление. В эпоху, сформированную политической корректностью, Трамп представляет собой некоторую аутентичность, которая восхищает многих американцев. Он может быть злым, фанатичным и непрезентабельным, но, по крайней мере, он говорит то, что думает.

Однако подъем Трампа не отражает консервативного отказа от политики идентичности. Фактически, подъем отражал принятие правыми своей политики идентичности. Многие из сторонников Трампа среди рабочего класса чувствуют, что их игнорируют элиты. Люди, живущие в сельских районах, которые являются основой популистских движений не только в Соединенных Штатах, но и во многих европейских странах, часто считают, что их ценности находятся под угрозой со стороны космополитических городских элит. И хотя они являются членами доминирующей этнической группы, многие представители белого рабочего класса считают себя жертвами. Они маргинализованы. Такие настроения проложили путь к появлению политики правой идентичности, которая в крайнем случае принимает форму явно расистского белого национализма.

Трамп непосредственно способствовал этому процессу. Его трансформация из магната недвижимости и телевизионной звезды в реалити шоу в политического соперника случилась после того, как он стал самым известным промоутером расистской теории «заговора», которая ставила под сомнение право Барака Обамы служить президентом. Будучи кандидатом, Трамп был уклончив, когда его спросили о том, одобрил бы его бывший лидер Ку-клукс-клана Дэвид Дюк. Он жаловался на то, что федеральный судья США, наблюдавший за судебным процессом в отношение Университета Трампа, рассматривал вопрос «несправедливо» из-за своего мексиканского происхождения. После насильственного происшествия с белыми националистами в Шарлоттсвилле, штат Вирджиния, в августе 2017 года, когда белый националист убил противника Трампа, последний выразился в том смысле, что там были «очень прекрасные люди с обеих сторон». И он — Трамп потратил много времени, выделяя для критики черных спортсменов и знаменитостей. Он был счастлив продемонстрировать свой гнев по поводу удаления статуй в честь лидеров Конфедерации.

Благодаря Трампу, белый национализм переместился с края на нечто похожее на мейнстрим. Его сторонники жалуются, что, хотя политически приемлемо говорить о правах черных, правах женщин или правах гомосексуалистов, но невозможно защищать права белых американцев, не будучи заклейменными в качестве расистов. Практикующие политики идентичности слева говорят, что утверждение прав личности является незаконным и не может быть поставлено на то же моральное основание, что и права меньшинств, женщин и других маргинальных групп, поскольку они отражают точку зрения исторически привилегированного сообщества. Это верно. Консерваторы сильно преувеличивают степень получаемых преимуществ группами меньшинств, точно так же, как они преувеличивают степень ограничения свободы слова политической корректностью. Реальность для многих маргинальных групп остается неизменной: афроамериканцы, по-прежнему, подвергаются насилию со стороны полиции; женщины по-прежнему подвергаются нападениям и домогательствам.

Однако примечательно то, как правые приспосабливают лексику и обращения левых. Это идея о том, что белые становятся жертвами, что их положение и страдания невидимы для остального общества, и что социальные и политические структуры, ответственные за эту ситуацию, особенно в средствах массовой информации и политическом истеблишменте, должны быть разбиты. В рамках идеологического спектра политика идентичности является объективом, через который в настоящее время видно большинство социальных проблем.

Обществам необходимо защищать маргинальные и граничные группы, но им также необходимо достигать общих целей путем обсуждения и консенсуса. Переход в повестке дня как левой, так и правой на защиту узкогрупповой идентичности в конечном итоге угрожает этому процессу. Средством не является запрещение идеи идентичности, которая имеет центральное значение для того, как современные люди думают о себе и окружающих их обществах. Должны определяться более широкие и более интегрированные национальные идентичности, которые учитывают де-факто разнообразие либерально-демократических обществ.

Человеческие общества не могут уйти от идентичности или политики идентичности. В высказывании философа Чарльза Тейлора, идентичность — это «мощная нравственная идея», построенная на универсальной человеческой характеристике «фимоса». Эта нравственная идея говорит людям, что у них есть аутентичные внутренние «я», которые не признаются, и предполагает, что внешнее общество может быть ложным и репрессивным. Она фокусирует естественный спрос людей на признание их достоинства и предоставляет язык для выражения обид, которые возникают, когда такое признание не ожидается.

Не было бы ни возможным, ни желательным, чтобы такие требования к достоинству исчезли. Либеральная демократия основывается на правах отдельных лиц на равный выбор и выбор в определении их коллективной политической жизни. Но многие люди не удовлетворены равным признанием как общественные существа. В некотором смысле это состояние современной жизни. Модернизация означает постоянное изменение, и срыв, и открытость выбора, которого раньше не было. Это в целом хорошо. В течение поколений миллионы людей бежали из традиционных сообществ, которые не предлагали им выбора в пользу сообществ, которые их устраивали. Но свобода и степень выбора, существующие в современном либеральном обществе, могут также оставлять людей несчастливыми и не связанными с другими людьми. Они оказываются ностальгирующими по отношению к сообществу и структурированной жизни, которую, по их мнению, они потеряли, или которой их предки якобы владели. Подлинные идентичности, которые они ищут, — это те, которые связывают их с другими людьми. Люди, которые чувствуют себя таким образом, могут быть соблазнены лидерами, которые говорят им, что они были преданы и не уважаются существующими силовыми структурами, и что они являются членами важных сообществ, чье величие снова будет признано.

Однако природа современной идентичности должна быть изменяемой. Некоторые индивиды могут убедить себя, что их идентичность основана на их биологии и находится вне их контроля. Но граждане современных обществ имеют множественные идентичности, которые формируются социальными взаимодействиями. У людей есть идентичности, определяемые их расой, полом, местом работы, образованием, родством и нацией. И хотя логика политики идентичности состоит в том, чтобы разделить общества на небольшие группы, которые сами по себе относятся к себе, возможно также создать идентичности, которые являются более широкими и более интегрированными. Нельзя отрицать живого опыта отдельных людей, чтобы признать, что они могут также разделять ценности и устремления с гораздо более широкими кругами граждан. Живой опыт, другими словами, может стать простым опытом — чем-то, что связывает людей с людьми, а не отделяет их друг от друга. Таким образом, хотя никакая демократия не защищена от политики идентичности в современном мире, она может вернуть ее к более широким формам взаимного уважения.

Первым и самым очевидным местом для начала является противодействие конкретным злоупотреблениям, которые приводят к групповой жертве и маргинализации, таким как полицейское насилие в отношении меньшинств и сексуальные домогательства. Никакая критика политики идентичности не должна подразумевать, что это не настоящие и отложенные проблемы, не требующие конкретных решений. Но США и другие либеральные демократии должны пойти дальше этого. Правительства и группы гражданского общества должны сосредоточиться на интеграции небольших групп в более крупные цепочки. Демократиям необходимо продвигать то, что политологи называют «кредовыми национальными идентичностями», которые строятся не вокруг общих личностных характеристик, живого опыта, исторических связей или религиозных убеждений, а скорее вокруг основных ценностей и убеждений. Идея состоит в том, чтобы побудить граждан отождествлять себя с основополагающими идеалами своих стран и использовать государственную политику, чтобы сознательно ассимилировать вновь прибывших.

Борьба с пагубным влиянием политики идентичности в Европе окажется довольно сложной. В последние десятилетия европейские левые поддержали форму мультикультурализма, которая сводит к минимуму важность интеграции мигрантов в национальные культуры. Под знаменем антирасизма левые европейские партии преувеличивают доказательства того, что мультикультурализм стал препятствием для ассимиляции. Новая популистская правая в Европе, со своей стороны, с ностальгией оглядывается на угасающие национальные культуры, которые основывались на этнической или религиозной принадлежности и процветали в обществах, которые в основном были свободны от иммигрантов.

Борьба с политикой идентичности в Европе должна начинаться с изменений в законах о гражданстве. Такая повестка дня выходит за рамки возможностей ЕС, чьи 28 государств-членов ревностно защищают свои национальные прерогативы и готовы наложить вето на любые важные реформы или изменения. Поэтому любое действие должно произойти, к лучшему или худшему, на уровне отдельных стран. Чтобы прекратить превосходство некоторых этнических групп над другими, государства-члены ЕС, имеющие законы о гражданстве, основанные на jus sanguinis — «праве крови», которое дает гражданство в соответствии с этнической принадлежностью родителей, должны принимать новые законы, основанные на jus soli — «праве почвы», которая дает гражданство любому, кто родился на территории страны. Но европейские государства также должны предъявлять строгие требования в отношении натурализации новых граждан, что Соединенные Штаты осуществляли на протяжении многих лет. В Соединенных Штатах, помимо необходимости доказывать постоянное проживание в стране в течение пяти лет, требуют, чтобы новые граждане могли читать, писать и говорить на основном английском языке; обладать пониманием истории и государственного управления США; иметь хороший моральный облик (то есть не иметь судимости); и демонстрировать привязанность к принципам и идеалам Конституции США, дав присягу на верность Соединенным Штатам. Европейские страны должны ожидать того же от своих новых граждан.

Почти 20 лет назад немецкий академик сирийского происхождения по имени Бассам Тиби предложил сформировать Leitkultur (ведущую культуру) в качестве основы для новой немецкой национальной идентичности. Он определил Leitkultur, как веру в равенство и демократические ценности, прочно основывающиеся на либеральных идеалах Просвещения. Однако левые ученые и политики атаковали его предложение, предположив, что такие ценности превосходят другие культурные ценности. При этом немецких левых невольно устраивали исламисты и крайне правые националисты, малопригодные для идеалов Просвещения. Но Германии и другим крупным европейским странам отчаянно нужно что-то вроде Leitkultur Тиби. Нужны нормативные изменения, которые позволили бы немцам турецкого происхождения говорить о себе как о немцах, шведах африканского происхождения — как о шведах и т. д. Это начинает происходить, но слишком медленно. Европейцы создали замечательную цивилизацию, которой они должны гордиться, которая может охватывать людей из других культур, даже если они по-прежнему осознают свою собственную самобытность.

В сравнении с Европой Соединенные Штаты гораздо более приветливо относились к иммигрантам, отчасти потому, что в начале своей истории они создали «кредовую» национальную идентичность. Как отметил политолог Сеймур Мартин Липсет, гражданин США может быть обвинен в том, что он «неамериканский», но гражданин Дании не может быть назван «не датским» или гражданина Японии не могут обвинять в «неяпонстве». Американизм представляет собой набор убеждений и образ жизни, а не этническую принадлежность. Сегодня американская «кредовая» национальная идентичность, возникшая вслед за Гражданской войной, должна быть восстановлена и защищена от атак как слева, так и справа. Справа белые националисты хотели бы заменить «кредовую» национальную идентичность на идентичность, основанную на расе, этнической принадлежности и религии. Слева сторонники политики идентичности пытаются подорвать легитимность американской национальной истории, подчеркнув виктимизацию, создавая инсинуации, по которым расизм, дискриминация по признаку пола и другие формы систематического исключения составляют ДНК страны. Такие недостатки были и продолжают быть чертами американского общества, и им нужно противостоять. Но прогрессисты должны также рассказывать о другой версии истории США, в которой основное внимание уделялось тому, как постоянно расширяющийся круг людей преодолевает препятствия для достижения признания их достоинства.

Хотя Соединенные Штаты выигрывали от разнообразия, они не могут построить свою национальную идентичность с базисом на разнообразии. Работоспособная «кредовая» национальная идентичность должна предлагать существенные идеи, такие как конституционализм, верховенство закона и равенство людей. Американцы уважают эти идеи. В стране оправдывают отказ от гражданства для тех, кто их отвергает.

Когда страна определила подходящую «кредовую» национальную идентичность, открытую для де-факто разнообразия современных обществ, характер противоречий по поводу иммиграции неизбежно изменится. Как в Соединенных Штатах, так и в Европе эта дискуссия в настоящее время поляризована. Правые стремятся полностью отсечь иммиграцию и хотели бы отправить иммигрантов обратно в страны их происхождения. Левые утверждают практически неограниченное обязательство либеральных демократий принимать всех иммигрантов. И та, и другая — несостоятельные позиции. Реальные дебаты должны идти скорее о лучших стратегиях ассимиляции иммигрантов в «кредовую» национальную идентичность страны. Хорошо ассимилируемые иммигранты приносят здоровое разнообразие любому обществу. Плохо ассимилируемые иммигранты являются обузой для государства, а в некоторых случаях представляют угрозу безопасности.

Европейские правительства говорят, что они нуждаются в лучшей ассимиляции, но проваливаются на этом пути. Многие европейские страны внедрили политику, которая активно препятствует интеграции. Например, в рамках голландской системы «pillarization» дети получают образование в отдельных протестантских, католических, мусульманских и светских системах. Получение образования в государственной школе без необходимости иметь дело с людьми за пределами собственной религии вряд ли будет способствовать быстрой ассимиляции. Ситуация несколько отличается во Франции. Французская концепция республиканского гражданства, как и его «коллега» в США, является «кредовой», построенной вокруг революционных идеалов свободы, равенства и братства. Французский закон 1905 года о секуляризме (laïcité) формально отделяет церковь от государства и делает невозможными публично финансируемые религиозных школы, подобные тем, что действуют в Нидерландах. Но у Франции есть и другие большие проблемы. Во-первых, независимо от того, что говорит французский закон, широко распространенная дискриминация удерживает иммигрантов от ассимиляции. Во-вторых, экономика Франции в течение многих лет отставала от среднего уровня безработицы по ЕС, причем уровень французской безработицы в два раза выше, чем в соседней Германии. Для молодых иммигрантов во Франции уровень безработицы близок к 35%, по сравнению с 25% для французской молодежи в целом. Франция должна помочь интегрировать своих иммигрантов, облегчая им рабочие места, прежде всего путем либерализации рынка труда. Наконец, идея французской национальной идентичности и французской культуры подверглась критике как исламофобская. В современной Франции само понятие ассимиляции не является политически приемлемым для многих левых. Это позор, поскольку это позволяет нативистам и экстремистам из крайне правого Национального фронта позиционировать себя как истинных защитников республиканского идеала универсального гражданства.

В Соединенных Штатах повестка дня ассимиляции начинается с народного образования. Преподавание базовых общественных предметов в течение десятилетий сокращалось не только для иммигрантов, но и для американцев. Государственные школы (public schools) также должны отказаться от двуязычных и многоязычных программ, которые стали популярными в последние десятилетия. Система государственных школ штата Нью-Йорк предлагает обучение более чем на десятках разных языков. Такие программы были поданы как способ ускорить приобретение английского языка иноязычными учащимися, но эмпирические данные о том, работают ли они, неоднозначны. В действительности, они могут на самом деле задержать процесс изучения английского языка.

Американская «кредовая» национальная идентичность также была бы усилена универсальным требованием национального служения, что будет подчеркивать идею о том, что гражданство США требует приверженности и жертв. Гражданин мог выполнять такую услугу либо путем привлечения в армию, либо путем работы в общественном секторе, например, преподаванием в общественных школах или работой в финансируемых государством проектах по охране окружающей среды, аналогичными тем, которые были созданы в рамках Нового курса. Если бы такая национальная служба была правильно структурирована, это заставило бы молодых людей работать вместе с другими подобно тому, как на военной службе, с представителями из самых разных социальных групп, регионов, расовых и этнических групп. И, как и все формы общего вклада, она будет интегрировать мигрантов в национальную культуру. Национальная служба служила бы современной формой классического республиканства, формой демократии, которая поощряла бы добродетель и публичность, а не просто предоставляла бы граждан самим себе для продолжения их личной жизни.

В США и Европе, сфокусированной на ассимиляции, политической повестке дня придется решать проблему иммиграционных уровней. Ассимиляция в доминирующую культуру становится намного сложнее, поскольку число иммигрантов растет в сравнении с постоянным населением. Поскольку общины иммигрантов достигают определенного масштаба, они, как правило, становятся самодостаточными и больше не нуждаются в связях с группами вне себя. Они могут подавлять общественные услуги и перенаправлять ресурс школ и других государственных учреждений на заботу о них. Иммигранты, скорее всего, окажут положительное чистое влияние на государственные финансы в долгосрочной перспективе, но только в том случае, если они получат рабочие места и станут гражданами-налогоплательщиками или законными резидентами. Большое количество мигрантов могут также ослабить поддержку постоянному населению по части щедрых социальных пособий, что является пунктом как в США, так и в европейских дебатах по вопросам иммиграции.

Либеральные демократии значительно выигрывают от иммиграции, как в экономическом, так и в культурном плане. Но они также, несомненно, имеют право контролировать свои собственные границы. У всех людей есть основное право человека на гражданство. Но это не означает, что они имеют право на гражданство в какой-либо конкретной стране, кроме той, в которой они или их родители родились. Кроме того, международное право не оспаривает право государств контролировать свои границы или устанавливать критерии для гражданства.

ЕС должен иметь возможность лучше контролировать свои внешние границы, чем это он делает сейчас, что на практике означает предоставление таким странам, как Греция и Италия большего финансирования и более сильных юридических полномочий для регулирования потока иммигрантов. Frontex — агентство ЕС, которому поручено это делать, недостаточно укомплектовано и недостаточно профинансировано. Оно испытывает недостаток в сильной политической поддержке со стороны тех государств-членов, которые больше всего обеспокоены тем, чтобы не допускать к себе иммигрантов. Система свободного внутреннего движения внутри ЕС не будет политически устойчивой, если проблема внешних границ Европы не будет решена.

В Соединенных Штатах главной проблемой является непоследовательное применение иммиграционных законов. Не делать ничего, чтобы миллионы людей не могли войти и остаться в стране, незаконно. Затем неправильно участвовать в спорадических и, казалось бы, произвольных приступах депортаций, которые были особенностью времен президентства Обамы. И то, и другое вряд ли являются составной частью долгосрочной политики. Но обещание Трампа «построить стену» на мексиканской границе — это нечто большее, чем нативизм. Огромная часть нелегальных иммигрантов въезжает в Соединенные Штаты на законных основаниях и просто остается в стране по истечении срока их виз. Нужна лучшая система санкций против компаний и людей, которые нанимают нелегальных иммигрантов, что потребует национальной системы идентификации, которая могла бы помочь работодателям выяснить, кто может на законных основаниях работать на них, а кто — нет. Такая система не установлена, поскольку слишком много работодателей получают выгоду от дешевой рабочей силы, которую предоставляют нелегальные иммигранты. Более того, многие слева и справа выступают против национальной системы идентификации из-за подозрения формирования чрезмерной государственной власти.

По сравнению с Европой Соединенные Штаты гораздо более приветливо относятся к иммигрантам, отчасти потому, что в начале своей истории они разработали «кредовую» национальную идентичность. В результате в настоящее время в США проживает около 11 млн нелегальных мигрантов. Подавляющее большинство из них в течение многих лет находятся в стране и делают полезную работу, воспитывают детей в своих семьях и ведут себя как законопослушные граждане. Небольшое число из них совершает преступные деяния, так же, как небольшое число собственно американцев совершают преступления. Но идея о том, что все нелегальные иммигранты являются преступниками, потому что они нарушали закон США о въезде или пребывании в стране, смехотворна, так же, как смешно думать, что Соединенные Штаты могут заставить всех их покинуть страну и вернуться в свои страны происхождения.

Контуры основной сделки по реформе иммиграции существовали в течение некоторого времени. Федеральному правительству следовало предпринять серьезные принудительные меры для контроля за границами страны, а также создать путь к гражданству для нелегальных иммигрантов, не имеющих судимости. Такая сделка может получить поддержку большинства избирателей в США, но жесткие противники иммиграции выступают против любой формы «амнистии», а группы, выступающие за иммигрантов, выступают против более строгого соблюдения законов.

Государственная политика, направленная на успешную ассимиляцию иностранцев, может помочь «разбить эту лодку» и вырвать ветер из парусов нынешнего популистского подъема как в Соединенных Штатах, так и в Европе. Группы, выступающие против иммиграции, являются коалициями людей с различными проблемами. Жестких нативистов ведет расизм и фанатизм. Мало что можно сделать, чтобы изменить их мнение. Но у других присутствуют более законные опасения относительно скорости социальных изменений, вызванных массовой иммиграцией. У них есть основания беспокоиться о способности существующих учреждений учитывать эти изменения. Ориентация политики на ассимиляцию может облегчить их проблемы и отделить их от фанатиков.

Оскорбление утраченным статусом начинается с реальных экономических бедствий, и одним из способов подавления негодования является смягчение опасений по поводу рабочих мест, доходов и безопасности. В Соединенных Штатах многие левые несколько десятилетий назад перестали думать об амбициозной социальной политике, которая могла бы помочь исправить базовые условия для бедных. Было легче говорить об уважении и достоинстве, чем придумывать потенциально дорогостоящие планы, которые конкретно сократили бы неравенство. Важнейшим исключением из этой тенденции был Обама, чей закон о доступном здравоохранении (ACA) был важной вехой в социальной политике США. Противники ACA пытались сформулировать критику как проблему идентичности, намекая, что политика была разработана черным президентом, чтобы помочь его черным собратьям!!! Но ACA фактически был национальной политикой, направленной на то, чтобы помочь менее состоятельным американцам, независимо от их расы или идентичности. Многими из бенефициаров закона стали сельские белые бедняки на Юге, которые, тем не менее, голосовали за политиков-республиканцев, которые пообещали отменить ACA.

Политика идентичности сделала сложной разработку такой амбициозной социальной политики. Хотя борьба за экономическую политику в начале ХХ века вызвала резкие разногласия, многие демократические государства обнаружили, что те, кто выступает против экономических концепций, часто могут преодолеть разногласия и достичь компромисса. Проблемы с идентичностью, напротив, сложнее согласовать: либо вы признаете меня, либо нет. Обида за утраченное достоинство или «невидимость» часто имеют экономические причины, но борьба за идентичность часто отвлекает от политических идей, которые могут помочь. В результате сложнее создать широкие коалиции для борьбы за перераспределение доходов: представители рабочего класса, которые также принадлежат к группам идентичности с более высоким статусом (например, белые в Соединенных Штатах Америки), склонны противостоять общему делу с теми, кто ниже их, и наоборот.

Демократическая партия, в частности, имеет большой выбор. Она может продолжать попытки выиграть выборы, удвоив мобилизацию групп идентичности, которые сегодня выделяют самых активных активистов: афро-американцев, латиноамериканцев, феминисток, сообщества ЛГБТ и т. д. Или же партия может попытаться «отыграть» некоторых белых избирателей из числа рабочего класса, которые в свое время составляли критическую часть демократической коалиций от эпохи Нового курса до «Великого общества, но которые перешли на недавних выборах на сторону Республиканской партии. Прошлая стратегия может позволить ей выиграть выборы, но это плохая формула для управления страной. Республиканская партия становится партией белых людей, а Демократическая партия становится партией меньшинств. Если этот процесс будет продолжаться намного дальше, то идентичность полностью заместит экономическую идеологию в качестве центрального разделения американской политики, что стало бы нездоровым итогом для американской демократии.

Страхи о будущем часто лучше всего выражаются в художественной литературе, в частности, в научной фантастике, которая пытается представить будущие миры на основе новых видов технологий. В первой половине ХХ века многие из этих глядящих в будущее страхов сосредоточились на больших, централизованных, бюрократических тираниях, которые подавляли индивидуальность и неприкосновенность частной жизни. Например, роман Джорджа Оруэлла «1984». Но характер воображаемых дистрофий начал меняться в последующие десятилетия ХХ века, и одно конкретное направление говорило о тревогах, вызванных политикой идентичности. Так называемые авторы киберпанка, такие как Уильям Гибсон, Нил Стивенсон и Брюс Стерлинг, видели, что в будущем доминируют не централизованные диктатуры, а неконтролируемая социальная фрагментация, поддерживаемая Интернетом. В 1992 году Стивенсон в романе «Лавина» поместил вездесущий виртуальный «Метаверс», в котором люди могли принимать аватары и менять свою идентичность по своему усмотрению. В романе Соединенные Штаты разделились на «Бурбклавы» — пригородные подразделения, обслуживающие узкие идентичности, такие как «Новая Южно-Африканская Республика» — для расистов с их флагом Конфедерации и «Большой Гонконг мистера Ли» — для китайских иммигрантов. Паспорта и визы необходимы для путешествия из одного района в другой. ЦРУ было приватизировано, а авианосец «Энтерпрайз» стал плавающим жилищем для беженцев. Полномочия федерального правительства сократились до охвата земельных участков, на которых расположены федеральные здания.

Наш нынешний мир одновременно движется к противоположным дистопиям — к гиперцентрализации и к бесконечной фрагментации. Например, Китай строит огромную диктатуру, в которой правительство собирает высоко конкретные персональные данные об ежедневных транзакциях граждан. С другой стороны, в других частях мира наблюдается распад централизованных институтов, возникновение несостоявшихся государств, увеличение поляризации и растущее отсутствие консенсуса по общим целям. Социальные медиа и Интернет способствуют возникновению автономных сообществ, актуализируемых не физическими барьерами, а общими идентичностями.

Хорошим в дистопической фантастике является то, что она почти никогда не сбывается. Представление о том, как нынешние тенденции будут развиваться в еще более преувеличенной форме, служит полезным предупреждением: «1984» стал мощным символом тоталитарного будущего, которого люди хотели избежать. Книга помогла сделать прививку обществу против авторитаризма. Точно так же люди сегодня могут представить свои страны как лучшие места, которые поддерживают растущее разнообразие, но также сформировать видение того, как разнообразие может служить общим целям и поддерживать либеральную демократию, а не подрывать ее. Люди никогда не перестанут думать о себе и своих обществах в категориях идентичности. Но идентичность у людей не является ни фиксированной, ни обязательной и данной при рождении. Идентичность может использоваться для разделения, но ее также можно использовать для унификации. Это, в конце концов, станет средством для популистской политики в настоящее время.

Сподобалась стаття? Допоможи нам стати кращими. Даний медіа проект - не коммерційний. Із Вашою допомогою Ми зможемо розвивати його ще швидше, а динаміка появи нових Мета-Тем та авторів тільки ще більш прискориться.