Глобальный политический дискурс и Ислам

В последние годы своей жизни Гейдар Джемаль занимался разработкой и популяризацией теории трех клубов, которые ведут между собой борьбу в современном мире: традиционалистского, либерального и радикального.

Особенность этой теории заключается в том, что она вытекает из специфических метафизических и конспирологических допущений, остающихся за видимой картиной реальности, без принятия которых она просто не работает. В первую очередь, речь, конечно, идет об одном из углов этого треугольника, без существования которого не будет и самого треугольника — «традиционалистском клубе». Чтобы принять его как данность нужно согласиться с наличием и единой посвятительской метафизики, описанной Рене Геноном, и единого служащего ей жречества поверх религиозных границ и, что уже гораздо сложнее со всех точек зрения, преемственностью целей этих метафизики и жречества с реальностью, установками и правящими кругами нынешней глобально-информационной системы. Меж тем, по каждому из этих пунктов дискуссии можно вести долгими часами. И в этом уязвимость данной и аналогичной ей схем, которые базируются на неочевидных и неоднозначных посылках, опровержение или постановка которых под сомнение автоматически выбивает важнейшие элементы всей логической цепи рассуждений их авторов.

Я сейчас пойду другим путем и буду отталкиваться от очевидной действительности, то есть, лежащих на поверхности фактов, без обращения к конспирологическим, незримым и недоказуемым гипотезам для их объяснения.

Соответственно, схема трех клубов Джемаля в случае с данными моими размышлениями упростится до двух клубов. Но и сам характер клубов в данном случае будет отличаться и предполагать не столько субъектность, тем более, субъектность секретно-посвятительского типа, сколько соотнесение с тем или иным комплексом ценностей и взглядов, господствующих в общественно-политическом пространстве и процессах в наши дни. Такой подход, разумеется, не может быть полноценной альтернативой джемалевской схеме, предполагающей совсем другой масштаб исторической ретроспективы и перспективы развития истории и роли данных клубов в ней. Но в данном случае, как мне кажется, он позволит нам эффективнее понять те проблемы, которые мы обсуждаем и собираемся обсуждать в рамках этого цикла статей.

Любому, кто более-менее владеет английским языком и изнутри наблюдает за идеологическими войнами, годами идущими в западном общественно-политическом пространстве, не может не быть очевидным, что по отношению к основным проблемам этого пространства оно поделено на два лагеря.

Сразу отметим, что это лагеря (или, используя терминологию Джемаля — клубы) необязательно политические в плане принадлежности к определенной партии или поддержки определенного политика. Мы говорим именно об основных и внутренне многообразных идейных лагерях, ведущих между собой культурные и идеологические войны в западном общественно-политическом пространстве, которые условно можно обозначить как либералов и консерваторов или левых и правых.

Прежде всего, почему условно. Дело в том, что нынешние «консерваторы» и «правые», с одной стороны, и «либералы» и «левые», с другой стороны, совсем необязательно отличаются воззрениями, присущими классическим разновидностям данных идеологий, а также партиям и движениям с соответствующими названиями. Кроме того, как уже было сказано, внутри них могут существовать весьма оригинальные или маргинальные подвиды вроде «альт-райтов» или «консервативных гомосексуалистов», отнесение которых к консервативному лагерю не может не ставить под сомнение соответствие его сути собственному названию. Равно, как и отнесение к либеральному лагерю сторонников подавления инакомыслия, тех, кто борется за принудительное квотирование, распределение по генедерному или расовому признакам и т. д.

Крайне важно — для того, чтобы понять, как это вообще исторически складывалось, о чем мы будет говорить отдельно — «консервативная» и «либеральная» повестки в западном медийно-общественном пространстве уже давно формируется не рациональной идеологической аргументацией в духе прошлого века, как это до сих пор пытаются делать приверженцы партийных идеологий в исламском пространстве, обрушивая на читателей в соцсетях простыни с копипастами из трудов своих идеологов с наукообразной терминологией, уже мало кому интересные в реалиях информационного общества. Эта задача решается распространением и поддержанием кодовых слов, эмоционально насыщенных понятий, ярлыков, а с недавних пор даже мемов, генерирующих особый механизм психологического вовлечения в соответствующий дискурс и причастности к соответствующему ценностному лагерю.

Итак, пришло время определить основное содержание двух этих лагерей: «левого» или «либерального» и «правого» или «консервативного». Начнем с первого по той причине, что последние десятилетия парадигму идейного развития Запада задает именно он, наступательно внедряя свои представления в западное сознание и подсознательное, в то время как второй лагерь не только характеризуется оборонительной позицией, но по сути и определяется исключительно тем, что пытается противостоять первому. Но обо всем по порядку.

Позитивные: постмодернизм, мультикультурализм, гендер, меньшинства (minorities), разнообразие (diversity), позитивная дискриминация (affirmative action), политика идентичности (identity politics), борцы за справедливость (SJW – social justice warriors), политкорректность, глобализация. Негативные: угнетение (oppression), патриархат, господство белых мужчин (white male privilege) или просто преобладание белых и их представлений и ценностей (white supremacy), гомофобия, женоненавистничество (misogyny, cisgender), консерватизм и правые, ксенофобия, национализм.

Теперь рассмотрим все это как единую логическую цепочку, потому что изъятие из нее отдельных звеньев и их рассмотрение самих по себе совершенно не дает представления о том, как все это работает в совокупности. В основе этого дискурса лежит представление о том, что классическое, оно же патриархальное общество, включая и его современные формы (modernity), которые продолжали и во многом еще продолжают базироваться на этих принципах, основаны на подавлении, унификации, единообразии, власти грубой силы, нетерпимости к различиям и отклонению от искуственно установленных и навязанных норм.

Подчеркнем, что в данном случае мы не будем разбирать ни этот, ни оппонирующий ему дискурсы по существу, в том числе, соотнося их с исламскими представлениями, а ограничимся исключительно их описанием. Так вот, альтернативой всему этому «левые» или «либералы» предлагают прогрессивную современность или пост-современность (post-modernity), основанную на упразднении искусственно навязанных представлений и норм, на смену которым должны придти свобода выбора, вплоть до выбора собственного пола и взгляда на него (гендер), многообразие во всех отношениях, особая защита всех видов меньшинств от потенциально угрожающего им большинства (которое само рассматривается как продукт и рудимент прежней эпохи), их гарантированное представительство для исправления дискриминации и во избежание ее, защита всех видов идентичностей новых для западного социума сообществ от посягательства на них и их оспаривание. Врагами этих ценностей рассматриваются те, кто не может смириться с ними и стремится сохранять прежние виды отношений и формы угнетения (консерваторы, правые), в особенности патриархальные мужчины, гомофобы, женофобы, ксенофобы и расисты.

В глобальном западном дискурсе оплотом Либерального клуба являются: на уровне политического мейнстрима — демократы в США, левые в Западной Европе и Австралии (социал-демократы и лейбористы), либералы в Канаде, а в качестве авангарда — т. н. SJW, ударными силами которых выступают феминистки, ЛГБТ и активисты различных групп меньшинств (вроде движения Black lives matter в США). При этом стоит отметить, что этому клубу на Западе принадлежит практически безраздельная культурная гегемония, содержание которой мы будем рассматривать специально, зафиксировав сейчас тот факт, что именно представители этих взглядов абсолютно преобладают в киноиндустрии (в частности, в Голливуде как ее центре), шоу-бизнесе и т. н. «креативном классе», имея возможность таким образом определять глобальные тренды и моду. Почти полное доминирование этого клуба в Силиконовой долине, включая Facebook и Twitter, фактически означает его контроль над развитием глобального информационного общества как такового.

А что же тогда остается их противникам и есть ли вообще таковые на современном Западе или там уже давно всем безраздельно всем правят либералы, будучи синонимом Запада как такового? Как ни странно есть, более того, в последние годы очевидно усиливают свои позиции и начинают переходить в контрнаступление на либералов, заставляя их бить в набат в связи с набирающей обороты глобальной политической и общественной реакцией.

Позитивные: семья, родина, закон, порядок, процветание, вера (христианство), культура (западная) , ценности (западные, христианские, иудеохристианские), образ жизни, цивилизация (европейская, западная), патриоты, консерваторы. Негативные: феминизм, глобалисты, мультикультурализм, социализм, иммиграция, исламизация, исламизм, терроризм, левые, либералы, SJW.

Если рассматривать их как логическую цепочку, то легко можно будет заметить, что правый или консервативный дискурс в наши дни фактически является отражением леволиберального в кривом зеркале. При этом, если у леволиберального дискурса очевидно есть не только понимание того, против чего он борется в настоящем и прошлом, но и видение образа будущего, которое должно придти ему на смену, то у правоконсервативного (хотя с таким же успехом и не без оснований, как я писал ранее, его можно называть праволиберальным) такого видения нет — единственное, чем он озабочен, это удержанием своих позиций в настоящем и оправданием тех из них в прошлом, которые для этого необходимы.

При этом очевидно, что со своих позиций правым консерваторам приходится отступать шаг за шагом, повинуясь известному принципу окна Овертона, который работает против них. К примеру, если когда-то их предшественники боролись в США против отмены рабства, то сейчас кроме маргиналов никто из их представителей не решится не только предлагать его вернуть в настоящем или будущем, но и оправдывать его в прошлом. Если в прошлом веке они могли бороться против предоставления женщинам равного избирательного права, то теперь никто кроме маргиналов не осмелится выступать за его пересмотр и борьба уже идет за то, чтобы оно осуществлялось в свободном и конкурентном порядке, а не так, как этого требуют феминистки, добивающиеся законодательного квотирования за женщинами половины депутатских мест и министерских кресел. Если в прошлом они боролись за законодательный запрет абортов, то сейчас в США они борются против того, чтобы государство их финансировало или за пропаганду права на жизнь, либо чтобы согласие на аборт давали оба родителя. Если в прошлом веке они отстаивали уголовное наказание за содомию, то сейчас они борются против придания гомосексуальным «партнерствам» статуса браков с возможностью усыновления их участниками детей. И т. д., и т. п.

Тем не менее, выводя сейчас за скобки вопрос зачем они это делают, ибо мы не обсуждаем и не критикуем по существу ни один из этих дискурсов, а просто разбираем их для понимания, надо отметить, что с разной степенью успешности правоконсерваторы сопротивляются леволибералам, причем, на их же поле. Как это выглядит?

Так как леволибералы апеллируют к базовым либеральным ценностям свободы выбора и необходимости их обеспечения, консерваторы обвиняют их в том, что их политика этим принципам противоречит. Например, в США уже имели место случаи, когда частные кондитеры отказывались изготавливать свадебные торты для гомосексуальных пар, ссылаясь на то, что это противоречит их религиозным убеждениям. В ответ начиналась травля — судебная, финансовая, моральная, политическая. При этом консерваторы для того, чтобы не иметь с гомосексуалистами дел, вынуждены апеллировать к правам и свободам — ведь заявить, что этих содомитов за их мерзость стоило бы на месте сдать в полицию и потом подвергнуть наказанию они не могут — этот поезд уже ушел. Однако леволибералы успешно оппонируют их адаптированной аргументации, настаивая на том, что свобода и равные возможности для всех требуют борьбы против дискриминации по принципу сексуальной ориентации, которая имеет место в данном случае — и там, где судьи придерживаются подобных убеждений, они принимают соответствующие решения.

Далее, точно также нынешние правые критикуют политику радикальной защиты прав меньшинств, в том числе, посредством их гарантированного представительства (аналог «рабквот» и «нацквот» в СССР) или «позитивной дискриминации», в целом известную под названием «политики идентичности», с позиций классического либерализма, апеллирующего к равенству прав граждан, а не сообществ. В частности, восходящей звездой соответствующей аргументации в наши дни является канадский психиатр Джордан Петерсон, который позиционирует себя именно как классического либерала, а своих противников левых как врагов либерализма и коммунистов наших дней. При этом подобная аргументация позволяет мобилизовывать как часть настоящих либералов, так и тех, кто рассматривает ее только как средство достижения подлинной цели — защиты большинства и его ценностей. Ведь при системе, опирающейся на равные права индивидов, а не сообществ, совокупность индивидов, образующих большинство, получит естественное преимущество, а возможности меньшинств резко сократятся, против чего и выступают левые, требующие представительства сообществ меньшинств, вне зависимости от их численности.

Другой пример — это обвинения в расизме. Сейчас уже мало кто из престижных правых консерваторов будет придерживаться расовой аргументации, либо не разделяя ее вовсе, либо боясь быть обвиненным в белом расизме. Напротив, для противодействия своим противникам они будут стараться использовать обвинения в расизме в их адрес, а именно расизме, обращенном уже против белых, благо, те нередко дают поводы для этого.

Сложнее всего правым консерваторам, конечно, приходится в отношениях с ЛГБТ. Ведь отрицать их равные права на браки и усыновление, оставаясь на либеральных позициях равенства прав граждан, практически невозможно. Противостоять этому можно только опираясь на чисто консервативную религиозную аргументацию, равно, как и в случае с запретом абортов — именно поэтому такое возможно разве что в странах периферии западной цивилизации, таких как Польша, Венгрия и т. п., где еще сильны позиции хотя бы «культурного христианства» (то есть, христианства как основы их культуры). В этом пункте стоит указать на очевидную брешь в стене аргументации праволиберального дискурса, сквозь которую многие разочаровавшиеся в нем последователи пришли к принципиально отличной системе политических ценностей и аргументации — либертарианству вместо либерализма. Принципиальное отличие между ними заключается в том, что если либерализм предполагает поддержание государством универсальных стандартов и норм для его граждан, и поэтому является заложником того, чья же система ценностей доминирует (правая или левая), то либертарианство выступает за лишение государства роли морального гаранта и арбитра, ограничивая его функции чисто техническими, и делегируя все отношения частного характера обществу, где они должны решаться на основе договора индивидов. Но этот вопрос уже выходит за рамки темы мейнстрима современной политической ценностной системы Запада, который в обоих своих проявлениях, левой и правой, пока остается либеральным, в связи с чем «маргинальные» альтернативы ему мы сейчас не рассматриваем.

А вот в либеральной системе координат одной из наиболее интересных и насущных для нас проблемой, вокруг которой идет ожесточенная борьба левых и правых на современном Западе, является, конечно, «исламский вопрос» — отношение к присутствию Ислама внутри Запада и т. н. «исламизации». На первый взгляд, тут все очевидно — если правые и консерваторы рассматривают присутствие не отдельно взятых мусульман, а именно мусульманской общины с ее особым мировоззрением, внутренними нормами и собственной социальной инфраструктурой как подрыв с помощью «исламизации» пространства западной, христианской (культурно-христианской, иудеохристианской) цивилизации, то для левых она является элементом, способствующим переходу от последней к подлинному мультикультурализму.

Однако при внимательном рассмотрении толерантность и дружественность леволиберального дискурса к Исламу на Западе (и не только) будет выглядеть не так однозначно. Да, действительно его представители встают на защиту внешних проявлений Ислама как элементов культурного многообразия, выступать против которых могут только ксенофобы. Но не будем забывать при этом, что культурное многообразие левых является только частью их мировоззренческой картины и того образа будущего, который они предполагают для Запада. Формула идеологов разнообразия национальных культур в СССР гласила, что эти культуры должны быть «национальными по форме и социалистическими по содержанию», и она вполне соответствует тому, как видят мультикультурализм или diversity современные левые идеологи. Ислам в их понимании может и должен занять в ней место «культурной идентичности» со всеми присущими последней атрибутами, однако, ее мировоззренческое наполнение при этом должно в итоге также стать леволиберальным.

Те, кто наблюдают за баталиями, идущими в западной исламской среде, не могут не знать, что свой раскол на «консерваторов» и «либералов» сегодня прошел и по ней. Причем, напрасно кто-то подумает, что речь идет о теологической (акыдной) или юридической (фикховой) системе координат самого Ислама, в которой, например, дозволяющие музыку или выщипывание бровей для женщин и т. п. послабления будут считаться либералами, а консерваторами — только сторонники жестких мнений вроде школы Деобанда и т. п. Нет, речь идет о либералах и консерваторах уже в западном понимании, когда либералы — это натуральные феминистки с хиджабами на головах, это борцы за права ЛГБТ, это «муфтии», которые публично просят милости Аллаха для скончавшегося на днях атеиста Стивена Хокинга, называя тех, кто их за это критикует, «религиозными фундаменталистами» и «экстремистами», а в консерваторы записываются даже такие деятели как Тарик Рамадан, Хамза Юсуф, уже не говоря о Юсуфе Кардави, которые в определенных исламских кругах имеют репутацию «либералов».

Все эти метаморфозы вполне логичны, и наоборот, было бы наивно ожидать, что западные леволибералы борются с собственным консервативным христианством (а также ортодоксальным иудаизмом, которому уже несколько десятилетий как выдвинута альтернатива в виде реформистского иудаизма с абсолютно либеральным содержанием), чтобы расчистить дорогу для еще более консервативного и ортодоксального Ислама, в чем их обвиняют правые христиане и иудеи. В свое время Ислам был впущен на Запад в своем более-менее аутентичном виде в том что касается приверженности его собственной догматике, включая и представителей достаточно жестких и бескомпромиссных направлений и школ. В итоге, это закономерно вызвало в западном обществе реакцию в виде жесткого сопротивления «исламизации», которая нарастает и только будет нарастать из год от года. Причем в авангарде борьбы с «исламизацией» оказались не левые, чьим ценностями она, казалось бы, угрожала больше всего, а правые, чьим консервативным установкам она, казалось бы, соответствует куда больше.

Но, как мы помним, особенность современного правого и консервативного дискурса, который можно назвать таким только условно, является его принципиально реактивный и адаптационный характер по отношению к леволиберальному, владеющему инициативой. Это и определяет их отношение к «исламской проблеме» на Западе. Точно также, как для защиты своих позиций от наступающих левых правые прибегают к либеральной аргументации по вопросам, описанным нами выше, они это делают, обвиняя левых в том, что те способствуют совершенно антилиберальной исламизации своих обществ.

Отношение к Исламу больше, чем что-либо еще способствовало либерализации правого и консервативного дискурса на Западе. Первой ласточкой этого в свое время стал известный голландский популист Пим Фортейн (был убит защитниками животных), первоначально левый, социал-демократ по убеждениям, впоследствии возглавивший антииммигрантскую, антиисламскую популистскую Партию Свободы. Все бы ничего — мало ли с кем происходят идейные трансформации, но Фортейн не скрывал, что он гомосексуалист и сочетал в своей риторике образ голландского националиста и защитника голландской культуры с нападками на Ислам, в том числе, за то, что тот нетерпим к гомосексуалистам. До Фортейна такого сочетания представить себе было нельзя — правые, националисты, если и не демонстрировали своей враждебности к гомосексуализму, то всегда позиционировали себя как последователи традиционных ценностей, имеющих семьи или, по крайней мере, традиционную ориентацию. Открытая же гомосексуальность, уже не говоря о ее защите была исключительно уделом левых.

Однако начиная с Фортейна эта картина стала меняться, и националисты сплошь и рядом стали расширять свою аудиторию за счет групп, которые до этого рассматривались как исключительная аудитория левых — ЛГБТ, феминисток, защитников животных. И способом перетянуть их на свою сторону стал Ислам, точнее, угроза которую он им с собой несет и от которой их, по убеждению правых популистов, левые, потворствующие исламистам и исламизации, защитить неспособны.

Этот процесс в свою очередь вызвал соответствующую реакцию в среде части мусульман, стрессированных растущей исламофобией, и не могла не затронуть взгляды левых на отношения с ними. Первые стремились доказать, что они на самом деле не угрожают либеральным ценностям и вполне с ними совместимы, вторые же требовали или, по крайней мере, добивались не просто формальной совместимости, а искренней приверженности этим ценностям и их безоговорочного принятия в качестве условия союза, а не такой же формальной толерантности. При этом надо понимать, что и политические правые, и политические левые на Западе это скорее зонтичные структуры, покрывающие общественные группы со своими целями, которых можно добиваться, как под одним, так и под другим зонтиком. И тот факт, что помимо толерантных к мусульманам политических левых свой зонтик феминисткам, ЛГБТ или защитникам животных стали предлагать и нетолератные к мусульманам политические правые, позволил данным группам осуществлять давление на мусульман самостоятельно и в союзе с ними — с вполне левых позиций защиты прогрессивных ценностей и меньшинств, но при поддержке «консерваторов», таким образом к ним адаптирующихся.

Вот этот двухсторонний процесс в итоге привел к такому положению дел, когда во время расколовшей Америку схватки правоконсервативных сторонников Трампа и леволиберальных сторонников Клинтон, в рядах первых был «консервативный гомосексуалист» Майло Яннопулос, призывающий бороться с Исламом как угрозой геям, а в рядах вторых «либеральная мусульманка» Линда Сарсюр, призывающая бороться против исламофобии и… гомофобии как разных форм одного и того же «мужского белого шовинизма» (white male privilege).

То есть, нетрудно понять, что в этой диалектике «правых» и «левых» мусульмане оказываются между молотом и наковальней. Причем, речь идет не о тех, кто призывает казнить гомосексуалистов или бить женщин — такие позиции просто несовместимы с нормальным функционированием в западном обществе и либо уже преследуются, либо в скором времени будут преследоваться повсеместно. Речь о тех, кто осмеливается заявлять, что гомосексуальные отношения — это грех, что они не могут быть приняты как норма, и дают понять, что те, кто считают иначе, не могут быть приняты нормативным исламским сообществом в качестве своей части. Иначе говоря, речь идет даже о самых умеренных с исламских позиций мусульманах, которые тем не менее, что левыми, что правыми квалифицируются как исламисты.

Теперь переместимся от отношений правых и левых к мусульманам и исламскому фактору во внутренней политике западных стран к их внешнеполитическим установкам в отношении Исламского мира и мусульманских стран.

Но прежде всего, отметим, что, конечно, правые или левые партийные установки далеко не всегда играют решающую роль в выработке внешней политике соответствующих стран. Не менее, а зачастую более важное, чем идеология значение играют экономика, история и геополитика, совокупность которых и образует то, что определяется как «национальные интересы». Они порой заставляют закрывать глаза на соображения идеологического характера и совершать действия, идущие вразрез с исповедуемыми политиками ценностями, что обычно обозначают понятием «Realpolitik». Поэтому, объяснять все действия западных правительств и государств на внешней арене теми системами ценностей, которые их представителями разделяются внутри своих стран, было бы наивно. Однако не менее недальновидно отрицать влияние этих ценностей на на внешнюю политику, считать, что они в ней не имеют никакого значения и не замечать, как именно они работают.

Для Америки (США) краегольным камнем, он же камень преткновения, ее внешней политики по отношению к Исламскому миру была и во многом остается проблема Израиля. Это тема для отдельного разговора, но, строго говоря, именно из-за Израиля в первую очередь началась война Америки с Аль-Каидой и тем, что получило название международного исламского терроризма, потому что один из двух ее основателей — Бен Ладен в период войны в Афганистане даже сотрудничал с американцами, но впоследствии именно поддержка ими сионистской оккупации Палестины называлась им главной причиной объявления войны как Америке, так и иудеям. Второй причиной была война в Ираке, расколовшая арабский мир, когда после захвата Саддамом Кувейта испуганные аравийские монархии сплотились против США, а «исламисты» (ихваны и джихадисты) ополчились против их альянса. Но и эта причина рассматривалась во многом под углом первой — и Саддам, и его сторонники обвиняли аравийские монархии в игнорировании проблемы Палестины и сговоре с теми, кто помогает ее оккупировать, рассматривая таким образом своих врагов как сионистско-американо-предательский альянс.

Так вот, отношения с Израилем для США имеют стратегический характер, который признается обоими этими лагерями, хотя и обосновывается ими по-разному. Правда, в итоге упираются они в роль, которую в США играет израильское лобби, как внутри правого, так и внутри леволиберального лагерей. Внутри правого лагеря произральская линия обеспечивается союзом консервативных христиан и консервативных (в политическом отношении) евреев, возможного благодаря специфике американского библейского фундаментализма, считающего создание, существование и победы Израиля исполнением библейских пророчеств. Эти люди считают, что иудеи и христиане образуют единую «иудеохристианскую» цивилизацию, а те, кто им угрожают и покушаются на Израиль, являются слугами сатаны.

Левые как в массе своей атеисты во все это не верят, более того, относятся к такой идеологии как к реакционному мракобесию. Но проблема в том, что, несмотря на это, критически значимая часть их лагеря все равно имеет еврейские происхождение и самоидентификацию. Для этой части еврейского либерального лагеря государство Израиль сопряжено с жертвенным культом Холокоста и воспринимается как гарантия того, что он больше никогда не повторится, чем во многом и обосновывалось создание после войны Израиля как государства — убежища для евреев. Правда, стоит отметить, что наиболее искренняя в своих левых убеждениях часть еврейства считает, что из-за своей нацистской политики Израиль, делающий с палестинцами то, что делали нацисты с самими евреями, утратил моральное право на существование. Это часть пока маргинальная и не решающая, но тем не менее, в левых демократические кругах США накапливается критическое отношение к ультраправой политике нынешних израильских властей.

Схожим является отношение к Израилю в левых, социал-демократических кругах Европы. Оно резко критическое, но не столько из-за любви к мусульманам или арабам,а потому что политика Израиля рассматривается ими как ультраправая — расистская и милитаристская. При этом, в Германии партия Хизб ут-Тахрир запрещена потому, что отрицает право Израиля на существование, что уже рассматривается как антисемитизм. То есть, израильский воинствующий национализм — плохо, но отрицание самого права евреев как жертв Холокоста на собственное государство внутри леволиберального мейнстрима рассматривается как такой же нацизм.

Теперь, что касается других игроков и проблем Исламского мира. До указанной истории с Аль Каидой главным приоритетом США в арабском и исламском мире долгие десятилетия было противодействие просоветским и левым силам, будь то откровенные коммунисты или социалисты вроде Насера, Саддама Хусейна, Муамара Каддафи и т. п. Соответственно, режимы вроде аравийских монархий или иранского шаха рассматривались как идеальные союзники, так же, как и турецкая и пакистанская армии. Исламисты, претендовавшие на роль третьей силы, серьезно в этом качестве не воспринимались до иранской революции 1979 года и ситуационно использовались как союзники в противостоянии коммунистам, как это было во время войны в Афганистане или в 70-80-е годы в Турции, когда страна была на грани гражданской войны и левой революции, в противодействии которым свои силы объединили военные, националисты и исламисты. Ситуацию кардинально изменила революция 1979 года, провозгласившая лозунг «Ни Запад, ни Восток — Исламская Республика» и объявившая США «Большим шайтаном», победа Талибана, сопровождавшаяся шокирующими для Запада сценами и, конечно же, события 11 сентября, драматически изменившие американо-исламские отношения.

Здесь надо сказать пару слов о таком феномене как неоконы, ставшие вдохновителями «крестового похода» США против «исламизма» после 11 сентября. Неоконы это чрезвычайно влиятельная, особенно по своему воздействию на внешнюю и оборонную политику США на рубеже тысячелетий группировка интеллектуалов, чье название расшифровывается как неоконсерваторы или новые консерваторы. Но в чем же заключались их новизна и отличие от старых консерваторов или палеоконов? Помимо нетипичной даже для американского правого лагеря концентрации представителей одной нехристианской национальности характерной особенностью многих из них было самое что ни на есть левое, причем, радикально левое — троцкистское прошлое. Оно в условиях США для правого лагеря выглядело не менее шокирующе, чем открытый гомосексуализм Пима Фортейна в Голландии.

Если упрощать идеологию неоконов для ознакомления с ней тех, кто о ней не слышал, можно сказать, что она представляет собой воинствующее сочетание элементов как левой, так и правой политической философий: ценности демократии и прав человека должны быть распространены по всему миру, а противостоящие им режимы — сметены (левый элемент), но их носителем, защитником и гарантом в мире является уникальная западная цивилизация, которая для этого нуждается в мобилизации и мировом господстве (правый элемент). В философии неоконов также важным является представление о том, что западной цивилизации угрожает расслабленность, индифферентность и отказ от собственной миссии, в связи с чем ей необходим враг, который помогал бы ей мобилизовываться в борьбе с ним. И если раньше такими врагам были нацизм и коммунизм, то теперь их место должен занять «радикальный Ислам» или «исламофашизм».

Старые консерваторы, как уже было сказано, вполне благосклонно относились к аравийиским монархическим режимам, чему нисколько не мешала религиозность последних, скорее воспринимавшаяся как похвальное качество. Так на это смотрел и Рональд Рейган, принимавший в Белом доме будущих талибов как борцов против коммунизма. Врагами виделись лишь просоветские силы в Исламском мире, а позже иранские и проиранские, бросившие вызов США и Израилю. Неоконы же объявили источником зла практически весь Исламский мир, считая, что ответственность за появление исламского терроризма несут и аравийские режимы, как из-за того, что они придерживаются той религиозной доктрины, которая стала питательной средой для развития джихадизма («ваххабизм»), так и за финансовую подпитку сил, связанных с джихадистами (см. семью Бен Ладена как источник его благосостояния, позволившего ему создать свою империю). Поэтому врагами, хоть и разной степени опасности объявлялись и Аль-Каида, и талибы, и Саддам Хусейн, и Иран, и Саудовская Аравия с ее «ваххабизмом», и связанные с ними всеми «Братья-Мусульмане».

Показательно, что неоконы, оттеснившие от принятия решения старых консерваторов, по отношению к Исламскому миру и Исламу озвучивали те же претензии, что и левые. Требования свободы слова для атеистов, уравнивания в правах мужчин и женщин, прекращения преследования гомосексуалистов, демократических реформ — со всех этих позиций не только Иран, но и Саудовскую Аравию критиковали и критикуют также и левые, либералы.

Надо отметить, что это претензии совокупного право- и лево- либерального лагеря Запада ко всем недемократическим (точнее, нелиберальным) режимам, включая и вполне светские. Другое дело, что накал ненависти, возбужденной именно к исламскому фундаментализму (не без активной помощи ряда его представителей, впрочем) таков, что в моменты выбора «или-или» авторитарные, диктаторские, но секулярные режимы рассматриваются почти всеми флангами либерального мейнстрима как меньшее зло, чем «исламисты», даже самые умеренные и пришедшие к власти мирным демократическим путем, как это было в Египте с Мухаммадом Мурси.

Совсем другие основания и другие источники поддержки на Западе были и остаются у арабских националистических режимов: Саддама Хусейна, Муаммара Каддафи и Башара Асада. Их зачастую поддерживала и поддерживает наиболее бескомпромиссная часть западных правых (часто квалифицируемых как ультраправые), видящих в них идейно близкие силы, борцов против либерального глобализма и американского империализма (в случае с европейскими правыми) и, опять же — исламизма.

Примером существенного влияния идеологических установок на внешнюю политику в Исламском мире является ее трансформация в последние два десятилетия в крупнейшей западной державе — США.

Неоконы вдохновили крестовый поход Запада против исламизма, это не считая конспирологической версии о том, что сами события 11 сентября были организованы их сторонниками в американских спецслужбах. Внутри США он обернулся охотой на ведьм, развязанной спецслужбами после принятия Патриотического акта в отношении исламских организаций (именно в этот тренд тогда решили вписаться российские спецслужбы и собратья неоконов). За их пределами — погромом двух крупных стран: Афганистана и Ирака и полноценной войной с достаточно серьезными местными силами: баасистским режимом и талибами.

Но не только мусульмане заплатили за эти войны огромную цену — впервые после войны во Вьетнаме такие человеческие потери, уже не говоря о материальных издержках, стали нести и сами американцы. Меж тем, успехи американской политики были весьма неоднозначны — если баасистскую и талибовскую государственность им разгромить удалось, то с партизанским сопротивлением они справиться не сумели. На этом фоне, а также на фоне скандалов, связанных с новостями о секретных тюрьмах и пытках, в США стали развиваться антимилитаристские настроения, в авангарде которых, разумеется, оказались левые и либералы. Во многом благодаря им к власти пришел молодой и многообещающий на тот момент Барак Обама, демократ и первый черный президент в истории этой страны. В ходе своей предвыборной кампании он обещал вывести войска из Ирака (выполнил, но под конец своего президентского срока снова ввел — после появления ИГИЛ), из Афганистана (выполнил частично), закрыть секретные тюрьмы (выполнил частично, но в отношении Гуантанамо — нет), призывал отделять терроризм от Ислама и бороться против него вместе с самими мусульманами.

Именно на правление либерала Обамы пришлось такое эпохальное явление как Арабская весна. Твиттер-революция на Тахрире, восхождение звезды «Аль-Джазиры», формирующей информационную и политическую повестку Арабского мира, выход из загона происламских сил и их вовлечение в демократический политический процесс и даже приход к власти посредством него, как это было в Египте и Тунисе. Все это происходило при благосклонном отношении новой американской администрации, в чем ее не преминули обвинить неоконы и другие махровые исламофобы, ушедшие в оппозицию. Начались откровенные спекуляции на происхождении и вероисповедании Обамы, которого стали обвинять не только в том, что он тайный мусульманин, но и (совершенно серьезно) в том, что он сторонник и агент влияния «Братьев-Мусульман». Последние вообще стали навязчивой темой и кошмарным сном неоконов и исламофобов — Обаму и демократов стали обвинять не только в том, что под ширмой демократии, которая рано или поздно будет отброшена, они сдают Ближний Восток исламистам — врагам Запада и Израиля, но и в том, что они способствуют их тайному плану внедриться в поры американского и западного общества, исламизировать его и установить шариат.

Но в чем же заключались планы самих либералов в отношении Арабской весны, известные как проект демократического Ближнего Востока? Если исходить не из конспирологических гипотез, а из того, что открыто озвучивалось ими самими, ее итогом должно было стать торжество демократических систем и ценностей, но не навязанных извне, как предлагалось неоконами, а благодаря внутренней трансформации самого Исламского мира, включая и его консервативные, исламские силы.

Процессы демократизации дискурса политического ислама были очевидными, соответствуя возможностям для участия в политических процессах, которые открывались перед его представителями. Так, и на примере соответствующих сил в Египте и Тунисе, и в целом по политическому полю, которое можно охарактеризовать как ихвановское, это было видно во многих отношениях, начиная с принятия концепции гражданского государства и самого национального гражданства. Исламофобы, неоконы воспринимали это не иначе как мимикрию, призванную скрыть истинные цели исламистов, но вот только в среде последних такие процессы не просто вызывали жаркие споры, но и наиболее непримиримой их частью рассматривались и рассматриваются как вероотступничество от Ислама в пользу демократии.

То есть, надо признать, что стратегия мягкой силы, вовлечения в политический демократический процесс и ценностной либерализации изнутри, приносили западным демократам свои результаты и обладали значительным потенциалом. Но весь этот тренд разбился о цепь событий, которую можно охарактеризовать как реакцию правого или консервативного клуба.

Во-первых, свержение военной хунтой гражданской и демократически избранной власти ихвана Мурси. Помимо египетской армии, выступившей непосредственным исполнителем и выгодоприобретателем этого проекта, сегодня уже известно, что он был поддержан и профинансирован монархиями Саудовской Аравии и ОАЭ. Причина — давняя вражда с ихванами и опасение того, что добившись успеха в Египте и ряде других стран, они принесут арабскую весну и в страны Залива. Роль США в данном перевороте неочевидна — очевидно, что при участии саудитов и эмиратцев о его подготовке не могли не знать в ЦРУ, с другой стороны, информировало ли об этом «глубинное государство» самого Обаму или он был уже поставлен перед соответствующим фактом, мы не знаем. Реакция Вашингтона на переворот и последовавшие за ним события была достаточно сдержанной и в целом укладывалась в логику т. н. Realpolitik.

Во-вторых, утопленное в крови сирийское восстание, которое стало концом надежд на мирный демократический политический процесс с участием исламских сил, привело к их радикализации и появлению такого феномена как ИГ. Непосредственными исполнителями этого стали Асад, партия войны в Иране и Путин при весьма невнятной политике протестов и вялого противодействия остальных заинтересованных сил. Надо отметить, что война в Сирии, также как до этого и в Украине спустя несколько лет после формального возвращения Путина в Кремль окончательно покончила с надеждами на новую перестройку в России и перезагрузку ее отношений с Западом, которые теплились при бутафорском президентстве Медведева. То же произошло и с Ираном — Обама делал ставку на его перестройку, и ядерная сделка и вывод Ирана из под санкций, по идее, должны были этому способствовать. Но в итоге получилось, что иранская партия войны всего лишь воспользовалась хлынувшими к ней нефтедолларами для наращивания своей экспансии, как это в принципе произошло и с Россией. На оба этих факта Обаме и демократам активно указывали их критики в США.

В-третьих, существенное изменение характера проекта Эрдогана в Турции и его внешней политики. Турция под руководством демократически избранной, проводящей проевропейские реформы и ориентированной на вступление в ЕС Партии Справедливости и Развитие рассматривалась как один из центральных элементов демократической трансформации Ближнего Востока и вовлечения в нее исламских сил. Одним из основных агентов этого плана в самой Турции была разветвленная и влиятельнейшая сеть движения «Хизмет» во главе с Фетхуллой Гюленом, сделавшим сознательную ставку на этот проект и на Либеральный клуб в целом. В первые годы власти Эрдогана они внесли немалый вклад в ее сохранение и усиление, раскрыв заговор секуляристов и военных из «Эргенекона» (или, как думают некоторые, придумав его — впрочем, в том же теперь сами гюленисты обвиняют Эрдогана в отношении путча 2016 года). Однако после конфликта Эрдогана с Израилем из-за истории с «Флотилией свободы», событий с протестами на площади Таксим и на фоне войны в Сирии, пути бывших союзников радикально расходятся. Гюленовцы начинают считать, что Эрдоган из мусульманского демократа превращается в диктатора, радикального исламиста и покровителя террористов (в Сирии). Эрдоган и его сторонники в свою очередь начинают видеть в гюленовцах пятую колонну Запада, который тоже начинает восприниматься уже не как партнер, а как противник. Этому способствовала политика самого Обамы в Сирии, который, с одной стороны, не стал предпринимать действий для свержения Асада, с другой стороны, для борьбы с ИГИЛ, возникшим в этом вакууме, сделал ставку на давнего и смертельного врага Турции — РПК. Этим, кстати, помимо прочего был нанесен удар по перезагрузке отношений с курдами, инициированной Эрдоганом, и активизирован турецкий национализм. В итоге, вместо демократически и проевропейски ориентированной власти в Турции, вдохновляющей аналогичные процессы в Арабском мире, в ней (вынужденно) образовался авторитарный, милитаристский, националистический режим с антизападной риторикой и политикой, который ради собственного выживания пошел на сближение с путинской Россией и хомейнистским Ираном.

То есть, Арабская весна сменилась лютой стужей, едва успев начаться. Последствия провала этого плана для самих США, в частности, в виде усиления на Ближнем Востоке Ирана и России, необходимости вести новую войну против ИГИЛ, испорченных отношений с бывшим стратегическим союзником Турцией, были катастрофическими и, естественно, вменены в вину Обаме и демократам. Вместо них к власти пришел Трамп, который в своем отношении к Исламскому миру сочетает подходы неоконов и палеоконов. От первых он усвоил воинствующую антиисламскую риторику и поддержку Израиля. Однако при этом он, как и палеоконы, считает ошибкой свержение Саддама Хусейна и Каддафи и в целом стремление силой распространять западную демократию на Ближнем Востоке. Для философии Трампа в куда большей степени характерен прагматизм, национализм как предпочтение американских интересов абстрактным миссиям и целям и готовность взаимодействовать с лояльными США странами, минимально вмешиваясь в их внутренние дела, то есть, взгляды старых консерваторов, палеоконов. В этом его установки наиболее совпадают с установками КСА и ОАЭ, которые, с одной стороны, не заинтересованы в арабской весне и распространении демократического (и тем более радикального) политического Ислама, с другой стороны, видят угрозу в Иране и его шиитском воинственном экспансионизме.

А теперь снова расширим масштаб рассмотрения картины с проблем Исламского мира до глобального уровня, чтобы потом оценить каковы же сейчас положение и роль мусульман в нем.

Вопреки иллюзиям на этот счет многих мусульман, отнюдь не Исламский мир является в наши дни проблемой номер один для Запада. На подавление главного военного вызова, возникшего в его среде — ИГ — у Запада ушло примерно три года. Исламские политические силы Ближнего Востока полностью дезорганизованы, их вооруженное крыло раздроблено на десятки группировок, правящие режимы противостоят друг другу, вступая в союзы с внешними силами. Иран, который разгуляли при Обаме, начинают обкладывать со всех сторон, а его экономика с трудом справляется нагрузкой, возлагаемой на нее политикой режима, что уже дало о себе знать в недавних массовых протестах. Исламский же фактор внутри самого Запада служит скорее грушей для битья, маргинален либо зависим и никакой серьезной угрозы собой не представляет.

Не исламский фактор, не Китай и даже не путинская Россия, а внутренний раскол является сегодня главной проблемой Запада. Этот раскол проходит сегодня внутри США, внутри ЕС и многих входящих в него стран, и идеологический конфликт правых и левых имеет к нему непосредственное отношение.

Избрание президентом США Хиллари Клинтон как преемницы Обамы было призвано закрепить существование и усилить позиции евроатлантического либерального мейнстрима Запада, доминирующего в Америке и ЕС. Однако победа на выборах в США Дональда Трампа, наиболее антисистемного кандидата от Республиканской партии, произвела обратный эффект. Популистские правые силы в лице Трампа, победившего вопреки системному истеблишменту Республиканской партии, стали разрушать элитный либеральный консенсус в США и, вдохновленные этим, продолжили это делать в ЕС. В Германии впервые за послевоенную историю ультраправая партия АдГ не только прошла в федеральный парламент, но и получила 3-ю по численности фракцию, а на данный момент, по опросам, является уже 2-й по популярности партией в стране. Во Франции кандидату от истеблишмента Макрону хоть и удалось победить на президентских выборах, но бороться во втором туре ему уже пришлось с кандидатом от ультраправых Мари Ле Пен. В Австрии на выборах победили правые и ультраправые силы, сформировавшие правящую коалицию с участием откровенно националистической Партии Свободы. В Италии на выборах ультраправые партии также получили большинство, разгромив левых социал-демократов, правивших страной в последние годы. В Чехии президентом был переизбран Милош Земан, называющий себя чешским Трампом, которому удалось победить кандидата от либерального истеблишмента, главу Академии наук Йиржи Драгоша.

Этот тренд выглядит как весьма удручающий для мусульман, учитывая то, что все без исключения указанные силы используют в своей борьбе за власть откровенно антиисламскую пропаганду разной степени радикальности. Однако некоторые силы внутри Исламского мира — причем, надо подчеркнуть, что речь идет не о воинствующих секуляристах-исламофобах, а о тех, кто позиционируют себя мусульманами и декларируют опору на Ислам в своей политике — судя по их реакции, очень даже рады такому тренду в западной политике и пытаются, с одной стороны, использовать его в своих интересах, а с другой стороны, адаптироваться под него.

Так, правящие круги Турции не скрывали своих надежд на победу Трампа и злорадства в связи с поражением Обамы, надеясь, что новая власть не будет вмешиваться во внутренние дела Турции, и будет проводить более прагматичную политику по отношению к ней. Расчет, по крайней мере частично, пока оправдывается — администрация Трампа, действительно, куда меньше, чем администрация Обамы критикует турецкие власти за попрание демократических принципов и отход от либеральных ценностей и закрыла глаза на разгром турецкой армией форпоста лево-курдского Демократического Союза и Сирийских Демократических Сил в Африне.

Но наибольший энтузиазм от прихода Трампа и его команды в Белый дом, похоже, испытывают власти Саудовской Аравии и ОАЭ — по причинам, которые уже были описаны выше. И вот тут стоит обратить особое внимание на реформы внутри КСА, которые проводятся ее молодым принцем и преемником короля Мухаммадом ибн Салманом, и проанализировать как их подлинный характер, так и их восприятие в мусульманской среде.

Определенные послабления в вопросах досуга или расширение прав женщин в исламской среде принято рассматривать как либерализацию Саудовской Аравии. С позиций ортодоксальных исламских кругов это, действительно, выглядит так, но значит ли это, что Саудия теперь присоединилась к либеральному клубу? Отнюдь — таким образом ее власти как раз пытаются встроиться в западный консервативный клуб и упрочить свое положение на мировой арене в качестве консервативных режимов. Ведь по западным меркам даже после этих реформ они останутся не просто консервативными, а ультраконсервативными — без гейбраков, гейпарадов и даже узаконивания гомосексуализма, без демократии, основанной на всеобщем и равном избирательном праве, без почти неограниченных проявлений свободы слова с возможностью карикатур на пророков, мир им, и другие религиозные ценности, и т.д., и т. п.

У западных консерваторов, пытающихся отстоять перед воинствующим либерализмом остатки традиционных ценностей, само использование понятий либерализации и либерализма для описания процессов и порядков в нынешней Саудии наверняка бы вызвало улыбку. Однако именно эти уступки и послабления могут помочь и сохранению консервативного ценностного ядра и политической рамки в самом саудовском обществе, и уменьшить давление на них и облегчить их защиту союзниками на международной арене. Ведь большинству саудовских «либералов» вряд ли нужны признание гейбраков и свобода атеистической пропаганды — их вполне устроит появление кинотеатров, допуск женщин на футбол в качестве болельщиц или предоставление им водительских прав. Международным же критикам теперь будет проще возражать — да, конечно, эта страна еще далека от западных стандартов прав человека, но согласитесь, она движется в правильном направлении.

Выше я уже указывал на то, что на протяжении последних десятилетий в своем поединке с левыми западные консерваторы, сдавая одни позиции, пытались удерживать другие. И несмотря на то, что в разных странах рамки допустимого сильно разнятся, пожалуй, можно сформулировать некий универсальный критерий, которого вынуждены придерживаться мейнстримные консерваторы в своей борьбе с либералами. На уровне практики это признание некого правозащитного консенсуса, а на доктринальном — это попытка отделить права и свободы индивида и сферу частной жизни от публичной сферы и защиты ценностей большинства.

Скажем, если рассматривать уже не раз всплывавший вопрос об отношении к гомосексуализму, то преобладающей среди западных консерваторов позицией является формула «don't tell, don't ask» (не рассказывает сам — не спрашивай его, не твоя забота). То есть, отсутствие охоты на гомосексуалистов на уровне их частной жизни при сопротивлении агрессивной пропаганде ЛГБТ или их требованиям о признании их нормой и предоставлении их отношениям прав полноценных браков. Поэтому даже наиболее жесткие христианские, но мейнстримные консерваторы не станут одобрять публичные казни гомосексуалистов или охоту на них. Но их непризнание или запрет на их публичные проявления и пропаганду они вполне могут поддержать.

То, в каком направлении движутся не только КСА и ОАЭ, но и их конкуренты Катар и Турция, можно охарактеризовать как попытку консервативных исламских модернизаций, то есть, либерализацию, поблажки, смягчение в тех вопросах, которые вызывают наибольшую критику, и сопротивляться по которым наиболее сложно как внутренней оппозиции, так и внешнему давлению — при сохранении и упрочнении консервативного ценностного ядра. При этом весьма интересно, что если КСА и ОАЭ в чистом виде пытаются делать ставку на консервативный клуб с Трампом во главе (и нормализацию отношений с Израилем следует воспринимать и в этом контексте, так как без этого такая политика невозможна), то Турция и Катар одновременно с этим пытаются играть на левом поле. Так, и Аль-Джазира, и TRT применительно к Западу весьма активно используют типичное левые темы вроде борьбы за права женщин и меньшинств. Правда, Катар взаимодействует с глобалистскими либеральными кругами уже давно и неслучайно рассматривался ими как «умная плодащка» для продвижения проекта демократического Ближнего Востока, а вот на что сейчас рассчитывают турецкие стратеги, пытаясь подхватить левый дискурс в западном информационном поле, понять сложно. Это было вполне логично, когда Эрдоган сам двигался в фарватере этой политики, стремился в ЕС, находился в союзе с Гюленом и т. д. Но сейчас, когда он заключил официальный союз с ультраправой Партией Националистического Действия и выбрал для себя амплуа воинственного националистического лидера, смысл этих попыток играть на леволиберальном медийном поле на Западе, честно говоря, не очень понятен.

Итак, как мы видим, все жизнеспособные геополитические центры, так или иначе связывающие себя с Исламом (то есть, речь не идет о воинствующе антирелигиозных режимах), пытаются адаптироваться к глобальному идеологическому мейнстриму. Впрочем, схожие процессы идут не только в Исламском мире. Например, консервативная партия второй по численности страны мира — Бхаратия Джаната Парти в Индии, которую не без оснований обвиняют в поддержке индуского фундаментализма в пику левому Индийскому Национальному Конгрессу, который делал ставку на секуляризм, тем не менее, позиционирует себя как респектабельная консервативная партия и даже активно эксплуатирует тему защиты прав женщин. И защищать их, разумеется, начинает с местной мусульманской общины, оказывая поддержку тем феминисткам, которые требуют запретить мужчинам троекратный развод. Парадоксальный, на первый взгляд, но весьма логичный в русле этих трендов союз наблюдается в Мьянме, где буддистские радикалы проводят свою политику, прикрываясь ширмой номинального главы государства — женщины, демократки, лауреатки Нобелевской премии мира.

При этом, на словах все эти силы подтверждают свою приверженность глобальной рамке общепризнанных прав человека, и попирая их на деле, всегда отрицают это или пытаются давать им свою интерпретацию.

Разумеется, вопрос, который неизбежно возникнет в связи со всем этим у человека с исламским мировоззрением: а почему вообще мусульмане должны ориентироваться на эти навязанные извне стандарты, тем более, что во многих случаях они просто лицемерны, особенно когда речь идет о мусульманах?

Ответ на этот вопрос дается от практики — потому что все попытки реализовать самодостаточные проекты, не озираясь на внешний мир и полностью игнорируя его стандарты и представления, обернулись крахом. ИГ, которое бросило открытый вызов остальному миру и демонстративно нарушало его самые базовые представления о правах человека (в то время как ее противники делали то же самое, но при выключенных камерах и отрицая все это), было разгромлено за пару лет, несмотря на то, что это был самый успешный из таких вызовов за долгое время. Там, где это делается менее демонстративно, и противодействие обычно менее радикальное, но тем не менее, сегодня даже самым твердым консерваторам приходится взвешивать возможные последствия своих действий по защите своих ценностей, чтобы один их эффектный шаг не обернулся в итоге крахом всего их проекта.

Сподобалась стаття? Допоможи нам стати кращими. Даний медіа проект - не коммерційний. Із Вашою допомогою Ми зможемо розвивати його ще швидше, а динаміка появи нових Мета-Тем та авторів тільки ще більш прискориться.