Новая Холодная война

Вступает ли мир в новую холодную войну? Наш ответ и да, и нет. Да, если мы имеем в виду протяжное международное противостояние, так как холодные войны в этом смысле стары как мир. Некоторые стали «горячими», некоторые нет: никакой закон не гарантирует определённого исхода. Нет, если мы имеем в виду ту самую Холодную войну, которая дала начало и популяризовала термин. Это противостояние происходило в определённое время (с 1945-47 до 1989-91), между определёнными акторами (США, СССР и их соответствующие союзники), и по определённым причинам (баланс сил после Второй мировой войны, идеологические стычки, гонка вооружений). Ни одна из этих причин уже не является такой важной, а где и присутствуют некие параллели - растущая биполярность, интенсификация полемики, обостряющиеся различия между автократиями и демократиями - контекст достаточно сильно отличается.

То, что США и Китай, союзники во время второй половины Холодной войны, сейчас вступают в свою личную холодную войну - уже не подлежит сомнению: Президент Китая Си Цзиньпин обьявил ее, и редким двухпартийным консенсусом США приняли этот вызов. Что же могут предыдущие противостояния - та самая Холодная война и много ранних холодных войн - сказать об этой?

Будущее, конечно же, менее понятно, чем прошлое, но непонятно оно далеко не во всех аспектах. Время будет продолжать течь, закон притяжения действовать, и никто из нас не выберется отсюда живым. Можно ли сказать, что похожие вечные истины формируют начинающуюся холодную войну? И если так, какие неизвестные прячутся среди них? Фукидид уже задумывался о такой комбинации предсказуемости и сюрпризов, когда 24 столетия назад предупреждал, что будущее будет подобно прошлому, но не будет отражать его во всех аспектах - даже не смотря на его мнение, что величайшая война его времени показывает вечные истины о всех будущих войнах.

Нашей целью здесь является показать, как величайшая война без военных действий нашего времени, советско-американская Холодная война, так же как и другие предыдущие противостояния могут расширить опыт и усилить устойчивость в китайско-американском противостоянии, будущее которого, горячего или холодного, остается неизвестным. Эта история предоставляет основу для выживания в неопределённости, и, возможно, даже процветания в ней, вне зависимости от того, что нас ждет в XXI столетии.

Первое известное - география, которую континентальный дрифт со временем изменит, но не в наши времена. Китай будет оставаться в основном сухопутной силой, столкнувшейся с древней дилеммой. Если, в поиске стратегической глубины он попробует расширить свой периметр - он может превысить свои возможности и спровоцировать сопротивление обеспокоенных соседей. Если для того, чтобы восстановить свою состоятельность, он сузит свой периметр - он рискует пригласить к себе врагов. Даже за великими стенами, беспокойно спят те, чьи границы остаются незакрепленными.

Соединенные Штаты, напротив, извлекают выгоду из границ, определенных географией. Поэтому Великобритания, после 1815, выбрала не оспаривать первенство своего потомка в Северной Америке: поддержка армий через 3000 миль океана была бы очень затратная даже для величайшей мировой морской силы. География дала американцам гибридную гегемонию: контроль континента и доступ к двум мировым океанам, которые они быстро связали трансконтинентальной железной дорогой.

Это позволило им развивать военно-индустриальные средства, благодаря которым они спасали европейцев в Первой и Второй мировых и Холодной войне от попыток континентальных консолидаций, с которыми они столкнулись.

Но почему американцы взяли на себя такие непростые обязательства, находясь в таком безопасном положении? Возможно, они посмотрели в зеркало и испугались того, что там увидели - их собственный пример страны, доминирующий континент и его океанические прилегающие территории. Предупреждением - триггером было завершение Россией ее транссибирской железной дороги в 1904, проект, вскоре настигнутый войной и революцией - но сначала, вызвавший зловещее предупреждение британского геополитика Хэлфорда Маккиндера о том, что «хартлендский» контроль над евразийскими «римлендами» может дать возможность новым и глобально амбициозным формам гибридной гегемонии. Президент Вудро Вильсон знал об этой перспективе, когда обьявил войну Германии в 1917, а Президент Франклин Рузвельт сделал еще один шаг вперед в 1940-41, настаивая - верно, что уже сейчас подтверждено историками - что конечной целью Адольфа Гитлера были сами США. Поэтому, когда американский дипломат Джордж Кеннан, в 1947 году, призвал к «сдерживанию» союзника во Второй мировой, Советского Союза, у него было существенное наследие, на которое он мог опираться.

Инициатива Си Цзиньпина Один пояс-один путь вызывает похожие опасения. Пояс - это сеть железнодорожных и транспортных коридоров через Евразию. Путь - это морские пути в Индо-тихоокеанском регионе, и, если позволит глобальное потепление, в Арктике, поддерживающиеся базами и портами в государствах, ставших дружественными благодаря «преимуществам» Пояса-Пути. Ни одна из попыток немцев или русских не сочетала такие амбиции с такой специфичностью: Китай стремится к гибридной гегемонии в беспрецедентных масштабах. Это подводит нас к нашему первому неизвестному: что это может означать для Евразии и мира за ее пределами?

За последние три столетия было огромное количество случаев, когда морские державы мешали претендентам на господство на суше: сначала Великобритания против Франции в восемнадцатом и начале девятнадцатого веков, затем англо-американская коалиция против Германии дважды в первой половине двадцатого века, и следом коалиция под руководством США против Советского Союза во второй половине. Было бы легко сказать, что морские державы проецируют силу не создавая сопротивление, но если бы это было правдой - колониализм бы до сих пор процветал. В то же время соотношение географии и господства прозрачно достаточно для того, чтобы быть нашим вторым известным.

Континенты, за исключением Северной Америки, склонны растить авторитаристов: где география не устанавливает границы, жесткие руки берут на себя право и обязанности сделать это сами, или с целью защититься от внешних опасностей или сохранить внутренний порядок. Воля в этих ситуациях предписывается сверху вниз, а не эволюционирует снизу вверх. Но это делает автократии ответственными за то, что происходит. Они не могут, как регулярно делают демократии, разложить вину на многих причастных. Автократии, которые терпят неудачу, такие как советский Союз, рискуют выесть себя изнутри сами.

Лидеры Китая после Холодной войны, тщательно изучив пример Советского Союза, стремились избежать повтора их судьбы трансформировав марксизм в потребительский капитализм, но в то же время - без допуска демократии. Таким образом они перевернули то, что видели самой большой ошибкой Михаила Горбачева: разрешить демократию без обеспечения процветания. Это «исправление имен» - древняя китайская процедура изменения имен согласно меняющимся реалиям - казалось была успешной до недавнего времени. Про-рыночные реформы китайского лидера Дена Сяопина после Мао Цзедуна укрепили поддержку режима и сделали Китай моделью такового для остальной части мира. Си, прийдя к власти, ожидалось, будет идти по той же дороге.

Но он не пошел. Вместо этого он отрезает доступ ко внешнему миру, нарушает международные правовые нормы и поддерживает дипломатию «волков-воинов». Ни один из этих шагов не кажется продуманным для того, чтобы привлечь или удержать союзников. У себя в стране он навязывает ортодоксальность, «обеляет» историю и угнетает меньшинства способами, которым, возможно, поаплодировали бы покойные российские и китайские императоры. Что более важно, он пытался зафиксировать свои действия сделав срок своего пребывания у власти безлимитным.

И так, наше второе неизвестное: почему Си отменяет реформы, отказываясь от дипломатической тонкости, которая в первую очередь позволила Китаю подняться? Возможно, он остерегается рисков своей отставки, которые наслаиваются с каждым соперником, которого он садит в тюрьму или убивает. Возможно, он осознал, что инновации необходимы, но могут также вдохновлять на спонтанность в его стране. Возможно, он обеспокоен тем, что все более враждебные международные соперники не дадут ему неограниченное время для достижения своих целей. Возможно, он считает, что преобладающая концепция мирового порядка противоречит предписаниям Небес, Маркса или Мао.

Или, возможно, Си видит мировой порядок авторитарным с Китаем в его центре. Возможно, он ожидает, что технологии сделают человеческое сознание таким же прозрачным, как спутники сделали поверхность Земли во время Холодной войны. Возможно, он предполагает, что Китай никогда не оттолкнет своих иностранных друзей. Он может предполагать, что иные ожидания внутри Китая никогда не найдут причин для роста. И Си, с возрастом, прибавит мудрости, энергии и внимательности к деталям, которые только он, как верховный лидер, может предоставить.

Но если Си действительно верит во все это, то он уже теряет из виду пропасть между обещаниями и исполнением, которая давно стала «Уловкой-22» для авторитарных режимов. Так как, подобно предшественникам Горбачева, если игнорировать такие трещины - они только будут ухудшаться. Но, если как Горбачев, обращать на них внимание, видимость безошибочности, на которую автократия непременно должна опираться, будет поставлена под сомнение. Вот почему изящные уходы авторитаристов были так редки.

Демократия в Америке имеет свои пропасти между обещаниями и исполнением, до такой степени, что иногда она похоже страдает от паралича подобно Брежневскому. Но США отличаются от Китая тем, что недоверие власти предусмотрено Конституцией. Разделение власти обеспечивает центры гравитации, к которым нация может вернуться после любых действий, затребованных кризисом. Результатом является то, что биологи называют «прерывистым равновесием»: устойчивость основанная на быстром восстановлении после непредвиденных обстоятельств. У Китая все наоборот. Уважение власти пронизывает их культуру, но стабильность прерывается длительными восстаниями, когда власть терпит поражение. Восстановление, при отсутствии центра гравитации, может занять десятилетия.

Этот паттерн происходит от двух самых кровопролитных гражданских войн девятнадцатого столетия. Восстание тайпинов в 1850-64 забрало жизни 20-ти миллионов китайцев, приблизительно 5 % населения. Американская гражданская война 1861-65 убила 750,000 людей, 2,5% от намного менее населенной страны. И все же, по свидетельству его нынешних лидеров, Китай после восстания тайпинов пережил десятилетия потрясений, из которых он вышел только с провозглашением Мао Народной республики в 1949 году. США, по тому же мнению, восстановились достаточно быстро, для того чтобы присоединится к европейским хищникам, преследующих Китай в конце девятнадцатого столетия, и делающих это до сих пор. Оставим в стороне точность этого видения истории. Наша мысль заключается в том, что растущая зависимость Си от этого нарратива и разжигаемого им национализма подразумевает легкую воспламеняемость в китайской культуре, которая в настоящее время полезна для режима, но которую нелегко будет погасить.

Таким образом, наше третье неизвестное - может ли Си включать и выключать внутренние возмущения, как это не раз делал Мао во время его правления? Или Си ставит себя в зависимость от внешней враждебности без которой Сталин, как Кеннан сказал в 1946, не знал как править? Поскольку ничто не могло оправдать такой режим, настаивал Кеннан, только совокупное разочарование убедило бы Сталина или, что более вероятно, его преемников в том, что в их интересах изменить худшие аспекты их системы. Эта стратегия, однако, зависела от того, что ни одна из сторон не устанавливала «дедлайны»: Кеннан осторожно указал, что это никогда не сработало бы с Гитлером, у которого был фиксированный график, продиктованный его собственной смертностью, для достижения своих целей.

Мао дал своему режиму 100 лет на возвращение Тайваня. Си отказался передавать эту проблему из поколения в поколение, хотя и не назначил дату ее решения. Тем не менее, его агрессивная риторика повышает риск, что вопрос Тайваня может перевести американо-китайскую холодную войну в фазу горячей, так как США намеренно оставили свою политику по поводу Тайваня нечеткой. Все это наводит на мысли о том, как Европа начала войну в 1914 году: двусмысленность обязательств великих держав в сочетании с отсутствием выключателя эскалации.

Но у нас есть известное о Холодной войне, которое можно использовать: как этот конфликт превратился в «длительный мир». Первая половина ХХ столетия не давала никаких признаков того, что противостояние великих держав может разрешиться мирно. «Будущая война с Советской Россией», предрекал американский дипломат Джозеф Грю в 1945, «так же определенна, как определенно все остальное в мире.» Что позволило сверхдержавам времен Холодной войны избежать этой перспективы и насколько актуальны эти обстоятельства сегодня?

Один ответ — это то, что сама история тех лет стала пророчеством. С учетом того, что большинство лидеров испытали во время Второй мировой войны, малое количество готово было на третью. Так же помогло то, что лидеры в Москве и Вашингтоне, по разным причинам, видели время как союзника: американцы потому, что стратегия сдерживания опиралась на время для того, чтобы помешать исполнению советский амбиций, Сталин потому, что он ожидал, что время приведет к братоубийственным капиталистическим войнам, которые обеспечат победу пролетарской революции. Когда преемники Сталина поняли масштаб его просчетов-было слишком поздно обратить их эффект. СССР провели остальную часть Холодной войны в попытках нагнать упущенное.

Но что если намерения избежать следующей войны угаснут вместе с памятью о прошлых? Так историки объясняли Первую мировую: столетие прошло без большой европейской войны. Имеет ли значение, что три четверти столетия сейчас отделят американских и китайских лидеров от великих войн их предшественников? Американцы имеют некоторый боевой опыт в «ограниченных» или «низко интенсивных» конфликтах, в которых они были задействованы - со смешанными исходами - но китайцы, кроме их короткого вторжения во Вьетнам в 1979 не бились в значимых войнах больше чем пол столетия. Возможно поэтому Си с его риторикой «о разбитых головах», кажется, возвышает воинственность: он не знает какова ее цена.

Второй способ, которым историки объясняют «долгий мир» это то, что ядерное оружие подавило оптимизм о том, как войны могут закончиться. Мы не можем точно знать, что сдерживание в Холодной войне сдерживало: это история, которая не произошла. Но это само по себе говорит об обоюдном отсутствии решения, поскольку что бы ни говорили публично советский премьер Никита Хрущев и президент США Джон Ф. Кеннеди, никто из них не хотел умирать за Берлин. Вместо этого они приняли разделенный стеной город внутри разделенной страны посреди разделенного континента. Никакой великий план не мог спродуцировать такой странности, но несмотря на это он продержался до тех пор, пока Холодная война не пришла к своему неожиданному мирному концу. Ничто из этого не могло бы произойти без ядерных возможностей, так как только они могли поставить под угрозу жизни одновременно и в Вашингтоне, и в Москве.

Так что же по поводу Вашингтона и Пекина? Даже с последними обновлениями, у Китая менее 10% от количества ядерного оружия находящегося во владении США и России, и это количество составляет только 15% от того что супердержавы имели на пике Холодной войны. Имеет ли это значение? Мы сомневаемся, учитывая, чего Хрущев достиг в 1962: несмотря на меньшинство в арсенале 9 к 1, он сдержал вторжение на Кубу, которое планировал Кеннеди. США с тех пор живут со своей аномалией: коммунистический остров посреди их самопровозглашенной карибской зоны влияния.

Сегодня еще более маловероятно то, что США используют ядерное оружие для защиты Тайваня, так как этот остров более важен для Пекина, чем Куба или Берлин когда-либо были для Москвы. Но эта маловероятность может заставит Си верить в то, что он может вторгнуться в Тайвань не рискуя получить ядерный ответ от США. Растущие кибер и антиспутниковые возможности Китая также могут быть преимуществом, так как они возвращают возможности неожиданных атак, которые революция в области разведки времен Холодной войны, казалось на протяжении десятилетий, уменьшила.

Но что потом? Что Си будет делать с Тайванем если он захватит его? Этот остров - не Гонк Конг, легко контролируемый остров. И не Крым, с уступчивым населением. И не другие большие острова в регионе - Япония, Филиппины, Индонезия, Австралия и Новая Зеландия - качающиеся домино. И Соединенные Штаты с их непревзойденными способностями проецирования силы не будут «сидеть сложа руки», как могли бы выразиться китайцы: «двусмысленность» означает сохранение открытых вариантов, а не исключение какого-либо ответа.

Одним из ответов может быть - использовать раздутые границы, созданные насильственным расширением Китаем его периметра - самостоятельно вызванная проблема, которая когда-то погубила Москву. Подавлять «пражскую весну» для Советского Союза в 1968 году было достаточно просто, пока не упал военный боевой дух, когда чехи дали понять своим оккупантам, что они не чувствуют себя «освобожденными». Доктрина Брежнева - обязательство действовать аналогичным образом там, где еще «социализм» может оказаться под угрозой, - больше встревожила, чем успокоила лидеров других таких государств, особенно Мао, который тайно начал планировать свое «открытие» для Вашингтона в 1971 году. К тому времени, когда Советский Союз снова применил эту доктрину, в Афганистане в 1979 году, у него осталось мало союзников и ни одного, на надежность которого он мог бы рассчитывать.

Угрозы Тайваню от Си могут иметь похожий эффект на страны, окружающие Китай, которые могут в свою очередь искать свое собственное «открытие» Вашингтону. Экстравагантные притязания Китая в Южно-Китайском море уже усилили беспокойство в этом регионе: свидетельством тому является неожиданное объединение Австралии с американцами и британцами в отношении атомных подводных лодок, а также расширение сотрудничества Индии с союзниками из Индо-Тихоокеанского региона. Жители Центральной Азии не могут бесконечно игнорировать репрессии против тибетцев и уйгуров. Долговые ловушки, ухудшение состояния окружающей среды и обременительные условия оплаты озлобляют получателей выгоды от Пояса-Пути. А Россия, изначальный источник опасений начала двадцатого века по поводу «хартленда», теперь может оказаться в окружении китайских «римлендов» в Азии, восточной и юго-восточной Европе и даже в Арктике.

Все это создает возможность того, что однополярность Америки может закончиться не шаткой китайско-американской биполярностью, а многополярностью, которая сдерживает Пекин, делая самоуверенность саморазрушительной. Меттерних и Бисмарк одобрили бы это. Как и хитрый американский воин холодной войны, который, следуя их примеру, надеялся применить аналогичную стратегию. «Я думаю, что мир станет более безопасным и лучшим, - сказал президент Ричард Никсон журналу Time в 1972 году, - если у нас будут сильные, здоровые Соединенные Штаты, Европа, Советский Союз, Китай, Япония, уравновешивающие друг друга».

Наше последнее известное - это неизбежность сюрпризов. Международные системы анархичны, говорят теоретики, так как никакой компонент в них не находиться под полым контролем. Стратегия может уменьшить непредсказуемость, но никогда ее не уберет: люди подвержены ошибкам, и искусственный интеллект будет наверняка тоже. Однако существуют паттерны конкуренции. Из них, особенно времен советско-американской Холодной войны, можно извлечь категории сюрпризов, которые могут появится в китайско-американской холодно войне.

Экзистенциальные сюрпризы - это сдвиги на аренах, на которых соревнуются великие державы, за которые ни одна из них не несет ответственности, но которые ставят под угрозу их обоих. Президент США Рональд Рейган имел это в виду, когда удивил Горбачева на их первой встрече в 1985 году заявлением о том, что марсианское вторжение вынудит Соединенные Штаты и Советский Союз уладить свои разногласия в одночасье: не было ли ядерное оружие по крайней мере таким же опасный? Марсиане еще не прибыли, но мы сталкиваемся с двумя новыми угрозами существованию: ускоряющимися темпами изменения климата и почти мгновенной вспышкой глобальной пандемии в 2020 году.

Ни то, ни другое не является беспрецедентным. Климат всегда менялся, поэтому раньше можно было дойти пешком от Сибири до Аляски. Фукидид описывал чуму, поразившую Афины в 430 году до нашей эры. Новым является то, в какой степени глобализация ускорила эти явления, поднимая вопрос о том, могут ли геополитические соперники совместно находить решения к проблемам глубокой истории, которая все больше меняет их собственную.

Совестко-американская Холодная война показала, что сотрудничество для избежание катастрофы не обязательно должно быть явным: ни в одном договоре не оговаривалось, что ядерное оружие после 1945 года больше не будет использоваться в войне. Вместо этого экзистенциальные опасности привели к молчаливому сотрудничеству, при котором согласованные формальности почти наверняка не увенчались бы успехом. Изменение климата может предоставить аналогичные возможности во время китайско-американской холодной войны, даже если COVID-19 до сих пор стимулировал только агрессивность Китая. Смысл в том, чтобы «оставить открытыми места приземления марсианских эквивалентов» - не для того, чтобы приветствовать экзистенциальные проблемы, а для того, чтобы исследовать, может ли их результатом стать сотрудничество.

Преднамеренные сюрпризы возникают из-за попыток отдельных конкурентов запутать или испугать своих противников. Внезапные нападения, как на Перл-Харбор, подходят к этой категории, и нельзя исключать ошибки разведки. Однако самые большие сюрпризы Холодной войны были вызваны изменением полярности, в чем Мао Цзэдун был мастером. Когда он склонился к востоку в 1949–1950 годах, он обманул администрацию Трумэна и открыл путь для Корейской войны и коммунистического наступления в Азии. Когда он склонился к западу, в 1970–71 годах, он сделал Соединенные Штаты союзником, сделав Советский Союз уязвимым на двух фронтах, и от этого он так и не оправился.

Поэтому американское «открытие» к Москве может когда-то повернуть ее против Пекина. Изначальному советско-китайскому расколу понадобилось два десятилетия, чтобы развиться, а администрация Ейзенхауера пыталась ускорить процесс подталкивая Мао во взаимно отталкивающие отношения с Хрущевым. Пояс-Путь Си, возможно, достигает это самостоятельно с Владимиром Путиным, который давно возмущается «сдерживанием» России Америкой. Китайское «сдерживание», с точки зрения Кремля, может стать большей опасностью.

Еще одна форма преднамеренного сюрприза приходит от подчиненных, которые не оказываются таковыми. Ни Вашингтон, ни Москва не хотели островного кризиса 1954-55 и 1958: это организовали Чан Кайши в Тайбэе и Мао в Пекине. Предупреждения коммунистического лидера Уолтера Ульбрихта об распаде Восточной Германии заставили Хрущева спровоцировать Берлинский кризис 1958-59 и 1961. Более мелкие державы, преследуя свои собственные цели, сорвали советско-американскую разрядку в 1970-е годы: Египет, напав на Израиль в 1973 году; Куба, вмешавшись в дела Африки в 1975–1977 годах; и Хафизулла Амин в Афганистане, чьи сообщения о контактах с официальными лицами США спровоцировали провал советского вторжения в 1979 году. Но ничто из этого не было беспрецедентным: Фукидид показывал Коринф и Коркиру, сделавшие что-то похожее спартанцам и афинянам 24 века назад.

Потенциал для виляющих хвостом собак в китайско-американской холодной войне уже очевиден: рост напряженности в Тайваньском проливе был вызван как изменениями в тайваньской политике в последние годы, так и преднамеренными решениями в Вашингтоне или Пекине. И хотя Китай пытается с помощью Пояса-Пути создать систему, которая максимизирует его мощь, он может в конечном итоге выстроить, через свои отношения с небезопасными и нестабильными режимами, своего рода обратную зависимость, которая досаждала сверхдержавам времен Холодной войны. Это может быть формулой нестабильности: история полна случаев, когда местные акторы вовлекали в конфликт более крупные державы.

И наконец, существуют системные сюрпризы. Холодная война закончилась способом, который никто не ожидал: с внезапным крахом сверхдержавы и связанной с ней идеологии. Однако двумя «провидцами», предвидевшими такую возможность, были основатели этой доктрины середины девятнадцатого века, Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Капитализм, они были уверены, со временем разрушит сам себя, создав слишком большую пропасть между способами производства и благами, которые они создают. Кеннан, столетие спустя, повернул Маркса и Энгельса с ног на голову. Вместо этого, как он утверждал в 1946–1947 годах, разрыв между производственными средствами и распределенными благами приведет к краху коммунизма в Советском Союзе и его странах-сателлитах после Второй мировой войны. Кеннан не приветствовал то, что наконец произошло в 1990–91 годах: распад Советского Союза был слишком серьезным нарушением баланса сил даже для него. Но он понимал, как стрессы внутри общества могут сами по себе быть большими сюрпризами.

Никто не может предречь, когда новое геополитическое землетрясение может произойти: даже геологические землетрясения тяжело предсказать. Но геологи знают где их ожидать: поэтому Калифорния получает предупреждения о землетрясениях, а Коннектикут - нет. Неужели сама хрупкость авторитарных режимов - их странная вера в бессмертие вертикальных командных структур - делает их столь же уязвимыми? Или укоренившаяся непокорность демократий - их сопротивление подчинению - представляет для них еще большую опасность? Только время покажет, вероятно, раньше, чем мы ожидаем.

Эта совокупность известных, неизвестных и сюрпризов оставляет нас с историческим эквивалентом задачи трех тел: учитывая сосуществование предсказуемости и ее противоположности, мы узнаем результат только тогда, когда увидим его. Однако у стратегии нет такой роскоши. Ее успех требует жизни в условиях неопределенности, дефицита которой не будет в будущем. Стратегия сдерживания, хотя и несовершенная по своим достижениям, а временами трагичная по своим неудачам, действительно успешно справлялась со своими собственными противоречиями, выигрывая время, необходимое тем в советской системе, чтобы стать очевидными, даже, в конце концов, ее собственным лидерам.

Это было сделано главным образом за счет сочетания простоты концепции с гибкостью в применении, поскольку даже самые ясные пункты назначения не всегда указывают пути, по которым их можно достичь. Например, может быть необходимо сотрудничать со Сталиным, чтобы победить Гитлера, или с Тито, чтобы противостоять Сталину, или с Мао, чтобы путать Брежнева: не все зло одинаково во все времена. И наращивание вооружений не всегда плохо, а переговоры - всегда хорошо: Эйзенхауэр, Кеннеди, Никсон и Рейган использовали и то, и другое, чтобы начать трансформацию противостоящих им противников. Кеннан не доверял такой гибкости в стремлении к сдерживанию, но именно эта маневренность обеспечила безопасное прибытие стратегии в намеченную цель.

Второй способ преуспевания в сдерживании - это отношение к спонтанности как к силе. Организация Североатлантического договора была как европейским, так и американским творением, что резко контрастировало со своим соперником, в котором доминирует Москва, - Варшавским договором. За пределами Европы Соединенные Штаты также не настаивали на идеологическом единообразии среди своих друзей. Вместо этого цель заключалась в том, чтобы превратить разнообразие в оружие против соперника, стремящегося его подавить: использовать сопротивление единообразию, присущее самобытным историям, культурам и религиям, в качестве барьера против гомогенизирующих амбиций потенциальных гегемонов.

Третьим преимуществом, хотя в то время это не всегда казалось таковым, был цикл выборов в США. Проводимые раз в четыре года стресс-тесты для сдерживания нервировали его архитекторов, расстраивали сочувствующих ученых мужей и тревожили зарубежных союзников, но они, по крайней мере, были гарантией против окостенения. Никакая долгосрочная стратегия не может быть успешной, если она позволяет устремлениям опережать ее возможности или возможностям испортить ее устремления. Но как же стратеги развивают самосознание и уверенность в себе, чтобы признать, что их стратегии не работают? Выборы, точно, грубый инструмент. Однако они лучше, чем не иметь никаких средств для пересмотра, кроме кончины престарелых автократов, время ухода которых из этого мира не дано их последователям знать.

Таким образом, в Соединенных Штатах нет исключительно иностранных дел. Поскольку американцы так открыто провозглашают свои идеалы, они тем ярче иллюстрируют отход от них. Внутренние неудачи, такие как экономическое неравенство, расовая сегрегация, дискриминация по признаку пола, ухудшение состояния окружающей среды и экстраконституционные эксцессы на высшем уровне, - все это демонстрируется миру. Как отметил Кеннан в самой цитируемой статье, когда-либо опубликованной на этих страницах, «демонстрация нерешительности, разобщенности и внутренней дезинтеграции внутри этой страны» может «иметь воодушевляющее воздействие» на внешних врагов. Таким образом, для защиты своих внешних интересов «Соединенным Штатам нужно только соответствовать своим лучшим традициям и доказать, что они достойны сохранения в качестве великой нации».

Легко сказать, но нелегко сделать, и в этом заключается окончательное испытание для Соединенных Штатов в их борьбе с Китаем: терпеливое управление внутренними угрозами нашей демократии, а также терпимость к моральным и геополитическим противоречиям, через которые глобальное разнообразие может наиболее реально быть защищенным. Изучение истории - лучший компас, который у нас есть, чтобы ориентироваться в этом будущем, даже если оно окажется не тем, чего мы ожидали, и не во многих отношениях тем, что мы испытали раньше.

джерело