КОРРОЗИЯ БУДУЩЕГО

Человеческий космос сегодня наделен сюжетным разнообразием и обременен эклектикой персонажей. Текущая проблематика – скорее гордиев узел идеалов, интересов, целей многоликих субъектов, проецирующих силу и волю в конъюнктурных сочетаниях, нежели арена конфронтации традиционных «великих держав».

Мы движемся к новой концепции мира. Анализ возникающих подвижных и многофакторных ситуаций все чаще нуждается в методологических изысках теории сложных систем, оперирующей такими понятиями, как самоорганизующаяся критичность, динамический хаос, странные аттракторы, и другими, как выразилась бы Алиса, «чудесатыми зябликами».

Новые акторы продуцируют сложную среду. Современные или же, точнее, постсовременные операционные комплексы – это не институты и учреждения в привычном понимании, а капитализированные пространства действия, диверсифицированные по планете: сгустки и средоточия предметно-связных и универсально координируемыхцелей, акций и коммуникаций [Неклесса, 2018]. Меняются также модели поведения и структуры лояльности, понимание суверенитета и базовых активов, соотношение уникального и универсального, объем возможностей и сумма рисков, etc.

Комплексность и принципиальная неопределенность, мозаичность актуальных композиций предполагает апгрейд мастерства. Компетенция политической элиты – агентов и лидеров перемен в непростом мире, определяется классом задач, смысловым кадастром, эффективностью управления, горизонтом планирования. Подтверждается же она – значимостью результата. И деятельным опознанием генеральной перспективы. Проблема предела компетенций правящего слоя в различных политических системах решается по-разному: варьируется состав элиты, вливается свежая кровь, устраняются кастовые препоны, усложняя характер элитного представительства, меняя представления о реальностии реформируя коды действия. Либо принимаются меры по их упрощению.

Минимизация разнообразия уменьшает шансы на развитие. При подавлении разномыслия и личностной инициативы спектр возможностей сужается, качество решений снижается, дефекты накапливаются, контроль доминирует над управлением. Особо уязвимы в кризисных обстоятельствах ригидные организмы. В период неурядиц, когда растет градус противоречий, недостаток пластичности, полифонии, самоорганизации проявляется в дефиците альтернатив и снижении адаптивности, девальвации смыслов и какофонии интересов. Другими словами, отсутствие институализированной оппозиции с иными взглядами на мир, при перемене участи предопределяет нехватку оригинальных и отрефлексированных версий транзита. Вкупе с технологиями их реализации, подкрепленными кадровым ресурсом. Результат социальной депривации – эволюционный тупик: невнятность программ, деградация управления, архаизация сообществ. Процесс, заканчивающийся исчислением пустот и неконтролируемой хаотизацией.

Стратегическое мастерство является динамичной категорией. Принципы и цели не всегда согласуются с формами и методами воплощения. Дорожная карта трансформации – непрерывный конфликт (плебисцит) приоритетов, координация опознаваемых ресурсов и допустимых потерь с действиями, критичными для достижения целей. Это искусство, способное воплощать идеи, предъявляя миру преображенную реальность.

Практика – предметное поле социальных дисциплин, ристалище гражданских и военных искусств. Обобщенная, но упрощенная модель глобального ландшафта (хотя это не лучшая основа для анализа специфики эона) – два взаимопроникающих диахронных ареала Запада и Востока с собственным социокультурным разнообразием и специфическими особенностями управления.

Цивилизационные плиты разделены срединным (меридиально-экваториальным) Афразийским разломом, трещины которого пронизывают континентальную плоть от чересполосицы Африки до Кавказа и Днепра, от наркоземель Колумбии до «золотого треугольника» Юго-Восточной Азии, сгущаясь и сходясь в центральном регионе нестабильности – Большом Ближнем Востоке. Здесь находятся такие очаги управленческого коллапса, как Ливия и группа дестабилизированных африканских территорий, рядом – турбулентный район Газы, на юге Аравийского полуострова – расколотый войной Йемен, далее – калейдоскоп сирийской сумятицы, пассионарный инициатор «шиитского полумесяца» – предкризисный Иран, тревожно пульсирующие Ирак и Афганистан…

Случай Сирии ярче других ситуаций демонстрирует подвижность и пестроту драматичных коллизий в Афразийской зоне нестабильности [Коротаев…, 2014: 206-228]. Здесь образуется непростая для оперативного анализа сумма асимметрично взаимодействующих сил, объектов, целеполаганий, меняющаяся в зависимости от конкретных достижений, поражений и внешних обстоятельств.

Число активных акторов многополюсного конфликта при самом беглом подсчете превышает дюжину: режим Асада; разношерстная сирийская оппозиция; курды, стремящиеся, если не к полной независимости, то к самой широкой автономии; ливанская Хизбалла; уничтожаемый и вновь возрождающийся трансформер «Исламское государство» (запрещено в РФ. – Ред.); Иран, пытающийся обустроить шиитский пояс (не забывая и о хуситских районах Йемена); Израиль, беспокоящийся о северных границах; Турция, выстраивающая на сирийской земле собственную зону безопасности; США с многочисленной коалицией, включающей как европоцентричных партнеров (Францию, Великобританию, Австралию, Канаду и других), так и арабские государства (Саудовскую Аравию, ОАЭ, Иорданию, Марокко etc). В этом причудливом смешении устремлений, интриг, интересов с некоторых пор обретается и Россия.

Действия Москвы, дважды или трижды объявлявшей о победе и выводе войск из Сирии, выглядят не вполне логичными, если не принимать в расчет обстоятельства, лежащие за пределами сирийского театра действий: текст и контекст устремлений, способ принятия решений, характер стратагем, ретроспективы и перспективы общей политики. Действительно, «арабская весна» пришла на сирийскую землю в марте 2011 года, достигнув пика в 2012-13 годы. Но тогда же – летом 2012 года, ликвидируется Аппарат Главного военного советника в Сирии – сложная и разветвленная российская военно-разведывательная структура, существовавшая здесь более полувека (со времен Суэцкого кризиса 1956 года), охватывая вниманием весь ближневосточный регион. А еще через три года происходит громкое возвращение России, утратившей за это время доступ к обширной оперативной информации, но тем не менее активно, самым непосредственным образом включившейся в заметно усложнившийся конфликт.

Попробуем частично реконструировать контекст. В 2012 году в России началась очередная каденция Владимира Путина, определившего курс страны как восточную альтернативу и выдвинувшего амбициозную программу Евразийской интеграции.

В русле данной попытки заполнить смысловой и стратегический вакуум предполагалось укрепление взаимодействия с азиатскими партнерами, развитие таких политических союзов, как ШОС, БРИКС, ОДКБ и им подобных с перспективой евразийской идеологической и геополитической интеграции. Главный же вектор продвижения виделся в трансформации Евразийского экономического сообщества (ЕврАзЭС) в наделенный отчасти геостратегическими и политическими функциями Евразийский экономический союз (ЕАЭС), потенциально сопрягаемый с китайской инициативой «Один пояс и один путь», ШОС и АСЕАН. А в перспективе, возможно, с Всесторонним региональным экономическим партнерством (ВРЭП) в Азиатско-Тихоокеанском регионе и отдельными африканскими странами. Имея в виду созидание «в кругу расчисленном светил» полноценного Евразийского Союза с российской доминантой как некоего альтер-аналога Европейского Союза.

Геоэкономической основой, рычагом масштабной геополитической реконструкции (отчасти по образцу железнодорожно-транспортного мегапроекта Российской империи [Неклесса, 2014]) мыслилось созидание обширного нефтегазового комплекса, состоящего из 4-х сегментов: Запад-Север-Юг-Восток.

Старт процесса был символически обозначен во Владивостоке на саммите АТЭС (сентябрь 2012 г.) в виде моста, соединившего азиатский континент с островом Русский. В декабре того же года была достигнута договорённость о реорганизации ЕврАзЭС с передачей части функций транзитной Евразийской экономической комиссии.

На практике, однако, обнаружились изъяны как самой концепции, так и технологий ее реализации. Подвела склонность к эффектным клише и упрощенным решениям комплексных задач. Политические инициативы России, наподобие проекта Евразийского парламента, иных наднациональных органов или единой валюты, встречали между тем противодействие. Со стороны руководства Казахстана, Беларуси, Украины в той или иной форме прозвучали призывы не спешить с «политической составляющей» и сосредоточиться на решении сугубо экономических задач. (В мае 2014 года договор о создании ЕАЭС был подписан Беларусью и Казахстаном, затем другими участниками, с 1 января 2015 года Союз начал функционировать, однако уже без важнейшего потенциального члена – Украины.)

Не принесло ожидаемых дивидендов «подражание Столыпину» – программа заселения и развития Дальнего Востока, рискующего оказаться серьезным политическим и экономическим обременением, а заинтересованность Китая, Японии, Южной Кореи, Индии в стратегическом партнерстве и широком сотрудничестве с Россией оказалась ниже ожидаемой. Все это вместе взятое, наряду с возросшими внутренними проблемами, предопределило стратегический кризис, обозначившийся уже спустя год с начала президентства.

Столкновение с нелицеприятной реальностью обернулось замещением конструктивных подходов силовой деконструкцией обстоятельств. В действиях по радикальному изменению ситуации главной стратегической ошибкой (уже заметно иных пропорций) стало присоединение Крыма, отягощенное усилиями по реализации «проекта Новороссии». Нарушение контрактно-договорного modus vivendi межгосударственных отношений подрывало политико-правовую платформу современного миропорядка, что не могло не иметь серьезных международных последствий (ср. аннексию Кувейта Ираком). Не говоря о результирующем сдвиге стратегического баланса не в пользу России: мультиплицируемой сумме негативных следствий-взаимодействий не только политического и военного, но также юридического, экономического, финансового, имиджевого свойства.

Подвело и аналитическое обоснование геоэкономической стратегии: недооценка политических рисков и возможностей технического прогресса: развития нефтегазодобывающих и энергосберегающих технологий, систем производства, транспортировки, использования СПГ, потенциала сланцевой революции, ряда иных обстоятельств, результатом чего стало обострение борьбы за нефтяные и газовые рынки. Произошло падение цен на нефть, что сократило возможности рентно-ориентированной экономики России. Расходы же на вооруженные силы, внутренние войска, системы безопасности, госаппарат, трубопроводную сеть, демонстрационные и престижные проекты шли вверх. Ко всему прочему добавился груз санкций.

Все это плюс вынужденное сворачивание планов по строительству стратегически важного Южного потока, а также Ямал-Европа-2 (2014), необходимость компенсировать замысленный в новой ситуации бойкот украинской газотранспортной системы, параллельное продвижение альтернативного российским планам южного коридора ТАНАП, наряду с миражами газопроводных артерий Катара, Ирана, Израиля, предопределили в конечном счете вовлечение России в сирийскую авантюру.

Побудительных мотивов на самом деле оказалось больше. К тому же где-то с середины 2013 года стала заметно меняться ситуация в Сирии.

Летом Иран резко активизирует участие в сирийской сумятице, что поставило под сомнение забрезжившую было победу вооруженной оппозиции. Затем при участии России был урегулирован острый кризис, связанный с применением химического оружия в Восточной Гуте, причем Барак Обама отказался от выполнения соответствующих угроз [Goldberg, 2016] (что некоторым образом отозвалось и при планировании крымского сюжета). В следующем году, по мере нарастания проблем, связанных с «судорогой Крыма» и кризисом проекта «Новороссия», политическое руководство, несмотря на афганский опыт, стало задумываться об использовании потенциала сирийского конфликта для купирования возникших обременений.

Ситуация в Сирии тем временем продолжала усложняться. После «чуда Мосула» происходит трансформация ИГИЛ (июнь-июль 2014) – становление его как по-своему легального, хоть и нелегитимного «Исламского государства», обладающего территорией с подвижными границами, распространяя присутствие и на сирийские земли. Что в свою очередь привело к действиям США, направленным против ИГ как в Ираке, так и в Сирии при поддержке, сложившейся под их эгидой многонациональной евроарабской коалиции. Появился хороший повод для исполнения Россией задуманного – возможность включиться в сложную геостратегическую комбинаторику под лозунгом и с мандатом «борьбы с терроризмом». 30 сентября 2015 года Совет Федерации единогласно одобрил использование Вооруженных сил России зарубежом, при этом глава администрации президента РФ Сергей Иванов уточнил, что речь идет о Сирии.

Но если к реализации сирийского сценария Москву в определенной мере и подтолкнуло эффективное на том этапе участие Ирана в военных действиях (укрепившее позиции Асада, заставив вооруженную оппозицию перейти к обороне) плюс ожидаемые дивиденды от «маленькой победоносной войны», то суть интриги все же заключалась в ином. Привлекала возможность исправить ситуацию с основным геоэкономическим активом– комплексной газотранспортной системой. Особенно в ее южном изводе.

Солдаты теперь не всегда носят форму, генералы же не всегда носили и прежде. Геополитика в России с некоторых пор подчиняет геоэкономику, и логика «гибридной» конфронтации с Киевом подводила к мысли об изоляции Украины от российского газового потока. К тому же полный отказ от использования УкрГТС мог негативно повлиять и на внутриукраинский газооборот. Однако это был бы для Москвы весьма проблемный маневр с политической, технической и финансовой точек зрения.

Через украинскую систему сейчас прокачивается в год примерно 94 млрд м3 газа при технических возможностях заметно больше: 288 (вход), 178,5 (выход), 142,5 млрд м3(ЕС). Две нити Северного потока проблему совокупного европейского трафика (194 млрд м3) полностью не решают. (проектная мощность - 55 млрд м3 в год, сейчас режим форсирован – 62 млрд м3). Реализация проекта Северный поток-2 – серьезный фактор в данной комбинации (проектная мощность 55 млрд м3) и Турецкого потока (31,5 млрд м3) может составить примерно 86 млрд м3. Однако даже с учетом существующих СП-1 и Ямал-Европа, следует учитывать планы «Газпрома» по увеличению объема поставок. Как и то, что не реализованные до конца проекты, отягощены внеэкономическими проблемами. Для России же критически важно время их ввода в эксплуатацию, так как решения по путям транспортировки необходимо принимать до истечения срока соглашения с Украиной о транзите, т.е. до конца 2019 года. Играет роль в данной ситуации также позиция западных стран. В результате от идеи полного бойкота приходится отказываться, хотя дальнейшее сокращение объема, прокачиваемого через УкрГТС газа вполне вероятно. В настоящее время переговоры между Россией и Украиной по вопросу условий будущего транзита уже ведутся под председательством Европейской комиссии.

Ситуация осложняется императивом обустройства южного газового коридора, связанного с иными российскими месторождениями, нежели источники сырья для северных артерий, а также с реэкспортом туркменского и казахского газа в Европу. К тому же реализация альтернативного российскому проекта – Трансанатолийского газопровода (ТАНАП), и перспектива последующего его соединения с Трансадриатическим газопроводом (ТАП), вкупе с перспективой транскаспийских газотранспортных путей, способных связать систему с Центральной Азией (в рамках трансконтинентальной системы Южного газового коридора), грозило если не исключить РФ из евразийского газооборота, то заметно сократить участие в нем.

Разрешение проблемы, казалось, было найдено в масштабном,четырехтрубном комплексе Турецкого потока вместо так и несостоявшегося Южного (в обоих случаях планировалось 63 млрд м3). Однако, чтобы избежать неприятностей, схожих с теми, которые имели место с Болгарией (и Евросоюзомв целом) при попытке реализации проекта Южного потока, требовалось обзавестись значимой позицией в региональной ситуации. Иначе говоря, нужно было обрести рычаг устойчивого влияния на Турцию.

Средством воздействия виделась контролируемая Россией зона на северо-западе Сирии непосредственно у турецкой границы (в ином районе, нежели северо-восточный ареал доминирования ИГ), актуализация традиционных связей и влияния России на курдское сообщество. А также обладание таким инструментом, как «аргумент беженцев». Авиационная же поддержка правительственных частей, проасадовских прокси, иранских и связанных с Ираном сухопутных сил – ливанской Хизбаллы, иракского шиитского ополчения, других иностранных прошиитских боевиков, позволила бы урегулировать значительную часть проблем, сопряженных с устойчивостью режима Башара Асада.

Общий же успех сирийской кампании был важен Москве для восстановления престижа, пересдачи карт и смягчения напряжений, переключив внимание с событий в Украине и неурядиц в России. А также для манифеста следующей каденции.

Действия в сложной геополитической, геоэкономической и геокультурной обстановке требовали навыков высокого стратегического и оперативного мастерства. Но мир замыслов существует автономно от искусства их воплощения: иметь не значит обладать. Результатом конструирования очередного прорыва стал назревающийтретий кризис.

План создания плацдарма для давления на Турцию быстро потерпел фиаско. Анкара остро отреагировала на силовые действия у ее границ (ноябрь 2015), отношения между странами катастрофически ухудшились. Не слишком помогло в главном вопросе даже налаженное позже сотрудничество разведслужб при попытке государственного переворота в стране (июль 2016). Прокладка Турецкого потока несколько раз откладывалась, планы были сокращены (вместо 63 млрд м3– 31,5, из которых только 15,8 уходит в Европу). Работы по двум из планировавшихся четырех нитей пришлось прекратить, а ставшие избыточными уже построенные сегменты законсервировать и утилизировать. Задавать тон в проекте, корректируя условия, стала именно Турция.

В результате очередная предвыборная кампания и каденция остались без озвученной и обсуждаемой программы, страна – без повестки и смыслового вектора, а государство – с расширяющейся финансовой дырой. Энтузиазм «весенних» настроений сменился осенней распутицей. Фокус внимания сместился в область оборонного сознания, профанированной апофатики, ресентимента и помрачения духа. Пришлось довольствоваться дивидендами от «ресурса смерти»: компенсаторными историями о Wunderwaffe и критичной венчурностью с перспективой «попадания в рай»...

Летом 2018 года началась эксплуатация первой версии альтернативного России «энергетического шелкового пути» – Трансанатолийского газопровода, поставляющего азербайджанский газ через Грузию в Турцию и к европейскому континенту сухопутным маршрутом, т.е. в отличие от Турецкого потока вне потенциально конфронтационной черноморско-азовской акватории. ТАНАП со временем может быть дополнен Трансадриатическим газопроводом (политически поддержанным этим летом администрацией США), продолжая маршрут через Грецию к Италии, другая его ветка пойдет в Болгарию. Форсируя решение вопросов военно-стратегического характера, Москве пришлось срочно завершать затянувшиеся переговоры о конвенции по правовому статусу Каспия, блокируя вероятность военного присутствие в нем внешних сил, но открыв возможность прямой транспортировки газа из Центральной Азии в Европу, соглашаясь с геоэкономическим люфтом – уведомительным принципом прокладке трубопроводов (оговорив, правда, «совместное решение экологических вопросов»).

Недооцененным оказался характер и объем военно-технических, логистических, транспортных проблем, связанных с сирийской кампанией. Не удалось эффективно использовать потенциал долговременных связей с курдами, перешедшими под покровительство США и вступивших в вынужденный диалог с Турцией.

Умножаются, приобретаяспецифический опыт и расползаясьпо другим нестабильным территориям, частныевоенно-коммерческие предприятия, сопряженные с эскалацией напряжений, ресурсно-трофейной экономикой и чреватые отложенным эффектом бумеранга [Шабаев, 2018]. Интересы же России в афразийской зоне тем временем смещаются на Африканский континент [Meyer…, 2018].

В итоге объявленные «выполнение поставленных задач» и «полный вывод войск» по-прежнему далеки от завершения. Фиксирование международного (внешнего) консенсуса относительно процесса пасификации Сирии (Стамбульская декларация) и зон доминирования чреваты серьезными политическими, финансовыми и иными обременениями, а общий результат для РФ может стать схожим с эффектом «победоносного рейда на Приштину». Сирия оказывается фактически разделенной на «суннитский протекторат» Турции; неопределенную автономию курдов (в настоящий момент подконтрольных США) с примкнувшей частью вооруженной оппозиции; ареал Идлиба, вобравший как гражданских беженцев, так и джихадистское сообщество, эвакуированное с обширной территории, контролируемой ирано-асадовскими силами (но с перспективой выдавливания Ирана из Сирии объединенной коалицией при поддержке Израиля); плюс подвижное в размерах и географической локации «дикое поле» с ушедшим в ингияз (временное отступление) «Исламским государством».

Для России все это означает коррозию исторической перспективы, поиск очередного стратегического бенефиса и отягощенность проблемным разнообразием как во внешней, так и внутренней политике.

Сподобалась стаття? Допоможи нам стати кращими. Даний медіа проект - не коммерційний. Із Вашою допомогою Ми зможемо розвивати його ще швидше, а динаміка появи нових Мета-Тем та авторів тільки ще більш прискориться. Help us and Donate!